Удивительно: кажется, «Меценат» за одну лишь злобу дня должен бы породить великое множество самых разнообразных мнений и горячих споров. Но ничего подобного - глухая тишина. Приходится, говоря докомпьютерным языком, браться за перо, чтобы привлечь к ней внимание хотя бы посетителей нашего сайта.
Новый роман О. Николаевой - очень большая книга, 878 страниц мелким шрифтом; одно это обстоятельство отпугнет читателя: в последние годы мы как-то отвыкли от крупных произведений; притом «Меценат» ничем не напоминает эмоционально-уютную православную беллетристику, в которой любые конфликты, как внешние, так и внутренние, легко и просто разрешаются благодаря вере, молитве и своевременному чуду. К тому же безусловная принадлежность автора к Церкви резко сужает массовость интереса - а как бы хотелось, чтобы книгу прочитали как раз те, кто, подобно главному герою находясь «в самом центре мировой ортодоксии», упорно «не дает ей себя зацепить» (203).
Читая роман, задаешься тяжелым вопросом, который мучает всякого верующего человека, неравнодушного к судьбам Отечества, - почему народ-богоносец за истекшие десятилетия дарованной свыше свободы не стал христианином? Ответ, хотя он, за отсутствием примитивной назидательности и навязчивой учительности, не формулируется, в какой-то степени ясен. Образованные, умные, тонкие в процессе интеллектуального поиска вляпываются в трансцедентальную медитацию, сферомузыку, политическую тусовку, достаются колдунам и аферистам - потому что не истины ищут, а нового, острого, возбуждающего и возвышающего наслаждения, причем по дешевке; простые , хорошие люди, жалостливые, совестливые, религиозные, впадают в пещерное суеверие, предпочитают ненависть и баррикады, вооружаясь иконами новых «святых», извлеченных из самых прискорбных недр нашей истории - потому что так же ленивы, духовно невежественны, корыстолюбивы и вместо смысла, покоя душе, радости в Боге или хотя бы пресловутой «справедливости» жаждут самоутверждения, чудотворений, властвования. Зловещие фигуры Федора Лютика, психически больного, одержимого тщеславием проповедника и «спасителя мира», и кривобокого запощеванца Свищенко, провокатора и «борца за чистоту веры», концентрируют в себе эти дурные, губительные черты, присущие мрачным толкователям и прорицателям, сеющим гнилой дух недоверия и подозрительности, а следом смуты, бунта, раскола. Войдет ли в конце концов «бурная стихия народных верований» в «крепкое церковное русло» (590), станут ли ПРАВОславными Ленечка и Адамчик, Бориска с Васяткой, Вера с Варварой, сестры Фроловны, доморощенная монахиня Аскетрия, «безгрешный» Зоркальцев - вопрос открытый.
Простоте свойственно органично переходить в деятельную глупость, порой сокрушительную, ведущую к катастрофе; пример - судьба начинающего послушника Игоря, совершающего убийство по причине слепого, безграмотного, оголтелого фанатизма, возможно осложненного посттравматическим синдромом бывшего афганца . Простецы легко становятся «подходящим, гибким и податливым материалом» (634) для злокозненных миссионеров и сектантов. Справедливо подмечено, что губительные суеверия, вплоть до «смещения земной оси в Таиланде» (830), проникают и в монастыри, в среду «профессионалов», потому что и некоторые монахи услаждаются теориями близкой погибели мира, по той же причине, что и упомянутые в этой связи байкеры: «если все сгорит и провалится на хрен, зачем тогда париться, напрягаться?» (847).
Роман О. Николаевой - Очень Большая Книга, поражающая необычайной художественной мощью и глубиной, даже в сравнении с другими прекрасными сочинениями того же автора. На его страницах живут и действуют персонажи различных убеждений и моральных принципов, из всех наличных социальных слоев российской действительности: архиереи, старцы, священники, монахи, писатели, билльярдисты, чиновники, олигархи, депутаты, художники, артисты; тут и ловкач Лазик Гендель, и следователь Веве, и адвокат Баксов, и роковые красавицы с экстравагантными манерами, и «Лиля с Одессы», и насельники богадельни, и обитатели сумасшедшего дома, и жуликоватые прорицатели, и самозванные учителя, и каждый со своей биографией, выразительной линией поведения и собственными словечками . Особняком стоит Каретников, друг и учитель Берга, Митенька, Минька, апологет равнодушия к материальному (высшая похвала в его устах - «ему ничего не надо»), мальчик военных лет, мученик советского времени, сумевший однако дорогой ценой отстоять внутреннюю свободу и прожить настоящую жизнь, сочетающую трагизм и блаженство (310).
И вот что видится: народ наш, несмотря на вывихи и переломы последнего столетия, пока еще остается единой семьей, правда, в преизбытке развелось в этой семье уродов , «зверьков», одержимых животными инстинктами добычи, халявы, мутных дармовых «бабок». Могущественное информационное давление, опираясь на самое в нас низменное и порочное, постепенно меняет национальный характер: сверхличные ценности, высокие идеалы - Бог, Родина, совесть, душа - подвергаются сомнению, вытесняются из сознания, давая место безответственности, распущенности, алчности и агрессии.
Роман, вобрав в себя современный русский быт со всем хорошим и дурным, битком набит поразительными историями, невероятными происшествиями и потрясающими совпадениями, которых хватило бы на несколько захватывающих книг; чего стоят одни конспирологические сюжеты - интриги с «Союзом друзей еврейского народа» и «Радикальной партией», числовые исследования и «дешифровка» «Мухи-цокотухи», технология провокации и организации «сисоевцами» и «закопанцами» массового безумия; а фантасмагория с «системой «Гибралтар-Гибралтар» и мировым правительством напоминает «Бесов» Достоевского. Однако ощущения надуманности, авторского произвола нигде не возникает - происходящее подчинено логике живой жизни, не важно, порождена щедрость писателя силой воображения или богатством эрудиции.
Действующих лиц и происшествий так много, так они сцеплены и сложно переплетены одно с другим, что трудно держать их в памяти, следить за сюжетной линией от события к событию, от эпохи к эпохе, притом упоминание реальных исторических лиц, скажем, наместника Сретенского монастыря, епископа Диомида, «Мишки Горбачева», поэта Межирова еще усиливает ощущение узнаваемости, подлинности. Сюжет сверкает и переливается: фальсификации, розыгрыши, литературные мистификации, бомжи-миллионеры; говорящие артефакты: бразильский шаман, мистический ягуар, чеченский кинжал, дуэльные пистолеты, «сумушка» Матронушки, срачица святителя Тихона Задонского, рукавички святой Варвары, шапочка святителя Митрофана, поясок мученика Трифона - действие то уклоняется от главного героя, то вновь возвращается к нему; «Меценат» - умная книга, трудная в некотором смысле, предполагающая читателя понимающего, требующая определенного уровня интеллекта, культуры, начитанности, осведомленности в церковных вопросах.
И - страшная книга, потому что она про нас про всех, в том числе и церковных, представляющихся «рабами Божиими», а на самом деле ищущих в Церкви своего и только своего. Неофит Берг, философ и романтик, наделенный интеллигентской рефлексией, может и обмануться, приняв «тихий восторг» и «плещущую рыбку радости» в груди за непреходящую ценность веры, хотя вдохновляет его лестный для самолюбия «перепад» - «от Шеллинга к простецкому дедку в поддевке» (207). Но ведь и суперверующие, приверженцы старца Сисоя, улетающего «в другое измеренье» от энергичных опекунш, с незыблемым сознанием своей правоты отвечают монахам-обитателям Серапионовой пустыни: «у нас своё» (440). Каждый демонстрирует своё, вполне земное, предпочитаемое воле Божией, огорчая обаятельнейшего епархиального владыку Варнаву: то диакон-целибат возжелал жениться, то многодетный священник, в другом случае многодетная жена священника, сбегает в монастырь, то иерей отбыл на ПМЖ в Израиль, прибавить еще строптивых лжемонахинь, сектантский бунт защитников старца, воинствующее невежество с одной стороны и продвинутых либералов с другой; вокруг Церкви свои искривления, заговоры, сплетни, бабьи басни : семь старцев, ИНН, масоны, шпионы, мировая закулиса, 666, антихрист и, само собой, конец света.
В монастырь тоже не ангелы сваливаются с неба: Серапионова пустынь, социум в миниатюре, собрала людей разных национальностей, возрастов, профессий, культурного ценза, степени веры; ее населяют покаявшиеся разбойники, бывшие наркоманы и алкоголики, поповские сынки и сироты, холодные и горячие, благоговейные и жестоковыйные, мытари и фарисеи, зануды и затейники (486). Понимает ли кто из них закон, формулируемый наместником: «Пришел ты в монастырь - это, считай, Бог тебя привел, а уйдешь - это уж ты сам, Господь никого не гонит» (620). Кто-то слаб отстать от курения и алкоголя, кто-то пасует перед лукавой женственностью прихожанки, кто-то с азартом - «люто, но своевольно» (472) устремляется в аскезу, к веригам, цепям и на земле леганию , клеймя коммунальные удобства и праздничные деликатесы в монастыре как «гламурное Православие» - опять-таки, у каждого своё, свои идолы, истуканы и призраки, порабощающие душу, крадущие сердце у Христа.
Как человеческий институт Церковь, конечно, не может сильно отличаться от общества, в котором существует - она его часть. Но! Церковь институт всё-таки главным образом божественный, а потому в ней возможны чудеса, из которых главное - преодоление дикого хаоса человеческого бытия. Успокаивается и обретает душевное равновесие колоритнейший о. Власий. Побывав в эпицентре «заговора», переболев двусторонней пневмонией, оставляет «дерзновенные реформаторские идеи» (514) и приходит в разум «небесный подданный», завзятый либерал иерей Георгий Шарымов. Исповедуются и выправляются понемногу извлеченные из подземелья кликуши Зина и Халя. Покрестилась Веве, следователь Самохина: «ходила в храмы, когда вела расследование, изучала, присматривалась, и меня это… затянуло… Засосало прямо…» (875).
Ну и Александр Берг, архитектор, художник, поэт, игрок, делец, коллекционер, благотворитель, авантюрист, артист, нарцисс, пациент психушки, так долго ускользавший, по гордости (296), от своей судьбы, «ушлый, тертый, холодный, аутичный» Берг(735), втянувшись в монастырскую жизнь, вкусил покаяние и слезы, твердо исповедовал веру во Христа (758), преобразился в монаха Елисея, вкусил благодати Божией «в тюремных мытарствах» (826) и наконец водворился на Афоне.
О. Николаеву как-то упрекнули в беспощадности к своим героям; жесткость, может быть, и имеет место - когда она пишет не о святых, а о вовсе несвятых, самозабвенно барахтающихся в любимых фобиях, комплексах, страстях и заблуждениях. Например, весьма нелестное суждение выносится о богемной среде - интеллигентское сословие, как известно, до сего дня склонно воспевать собственные страдания советского периода, когда «…было модно и круто гибнуть и резать вены, гнить и воспевать самоубийц, кричать петухом и бросать вызов этому пошлому миру, хороводиться с демонами и пить до самозабвенья, окидывать происходящее мутными непонимающими глазами и падать головой в салат оливье» (116). Впрочем, и во второй, церковной части автор не смягчает безобразий, не придумывает утешений и не делает душеспасительных выводов. Надежда - только в Боге, в Его могущественной милости. Всем правит не логика, не закон, не правило, а Божественный Произвол. (273) «Постящиеся и непостящиеся, левые и правые да внидут в радость Господа своего, - размышляет в пасхальную ночь архимандрит Авель. - И улыбнутся! Ведь пробьет час, и многие из них пойдут на мученичество, желая пострадать за Христа. Благословение - оно же и крест, крест - он же и благословение, любовь - она же и боль…» (804).
Какая роскошная, щедрая проза, богатая точными эпитетами, яркими метафорами, неожиданными сравнениями: «В глазах его поплыло нечто вроде большой неповоротливой мысли, похожей на сонную рыбу» (396); «она подняла глаза и шарахнула их безумным зеленоватым светом по обоим Бергам» (169); несколько штрихов - и портрет готов, проходной персонаж обретает плоть и кровь: «питерский ас оказался тщедушным, вполне в духе своего выморочного города, чахоточным субъектом с красными кроличьими глазками, за что его тут же, особенно не напрягаясь, прозвали Кроликом, отметив и его малиновые носки, вызывающе выглядывавшие из-под слишком коротких брючин»(209); а вот «легкокрылая Маэль» - «под хмельком, одетая в костюм Пьеро: обтягивающие черные лосины, вольную блузу с чрезмерно длинными рукавами, огромным бантом на груди и разноцветными пуговицами… она огляделась и велеречиво затянула: «Сердце блаженствует в сей убогой обители на пространствах жизни!» (330).
Олеся Николаева - тонкий знаток монашеской психологии, которая, разумеется, во многом совпадает с психологией любого вдумчивого христианина. «Огромное искушение, когда чудо веры превращается в идеологию и привычку… ты тут хоть лоб расшиби, хоть тресни, а благодать пришла и ушла, как ей вздумалось. Божественный произвол! Когда ее нет, тут и автоматизм, и привычка, и серые будни, и бес уныния начеку»… (205). Или: о духовной ситуации в женском монастыре: «надрыв, он же невроз… говорят одно, думают другое, а делают третье. И все это с ощущением полнейшей искренности» (263). Или: «Бесчувственность… это род духовного заболевания, когда душа лишается дара слез, дара умиления, дара сострадания, дара любви, замыкается в себе, застывает, леденеет, забывает Бога, не боится греха и отравляется самой собой» (379).
Богословские размышления приписаны большей частью архимандриту Авелю; тут снова вспоминается Достоевский, его мечта создать образ по-настоящему прекрасного человека; классик правильно полагал, что в мире такому человеку не выжить, и изолировал его, оградив болезнью. Авель же, человек светлой веры, природной доброты и отзывчивости, пронзительной искренности, радостного, простого и открытого нрава - помещен в монастырь; может быть, в этом главная заслуга автора: положительный герой получился совершенно живым и в высшей степени достоверным. Монах, воин Христов, внимательный и беспощадный к себе, он имеет дар сострадать другим, жалеть человека «метафизически», уже за то, что «народ пошел не тот - хрупкий, невротичный, двойственный, нежизнеспособный»(541), он изнемогает под бременем ответственности, просит у Господа мудрости и сил, получая в ответ «множество испытаний, искушений, проблем, конфликтов, заблудших душ, запутанных обстоятельств»(731) и на грани отчаяния смиренно осознает, что «никакой прежний, нажитый опыт не помогает» (732); однако после очередной встречи со старцем Игнатием, духовником, утешается уверенностью в благости Промысла и переключает себя на «проблему юмора в Православии» (665).
Роман насквозь пронизан юмором; вот Лежнев рассказывает о том, как студенты американского колледжа воспринимают «Собачье сердце»: «Для них Шариков - положительный герой! Он борется за свои права, которые нарушил профессор. Он - за социальную справедливость. И главное, профсоюз в лице Швондера на его стороне! А Преображенский для них - сноб, сибарит, наверняка не платит налогов, живет один в шести комнатах, издевается над псом и, нарушая его права, превращает в человека! И - нетолерантен!». Благодаря теплому юмору, к которому бывает склонен человек с ясной головой и широким сердцем, обличаемое предстает не столь уж скверным и отвратительным; спектакль с трехдневным празднованием юбилея о. Власия расцвечивается явлением удалого жеребца, который, «глянув лукавым глазом, выхватил зубами сумочку у дамы из городской администрации и умчался вдаль»; а дальше - вопросы и ответы у старца Сисоя: «Духовник у меня пропал… уж не похитили ли его, не убили ли? - Ли-ли, - отчетливо повторил отец Сисой. - Ли-ли, ли-ли. Лили-лили и пролили» (294 - 295).
Эпиграф: «Свет, который в тебе, не есть ли тьма?» - относится, очевидно, к нам всем, порой бесстыдно уверенным, что уже прописались в Царстве Небесном. Все конфликты с действительностью, запутанность судеб, все противоречия и мучения человека порождаются тем, что он не знает и не ищет своего места в мире, самого лучшего для себя, места, «где человек онтологически равновелик себе» (462), и не понимает этого, и не жаждет, чтобы «совпали жизнь и судьба» (473). Но хочется, вслед за архимандритом Авелем, верить: «Господь не попускает совершиться никакому злу, если Он не провидит, что Сам же преобразит во благо его последствия» (524).
Какое огромное, какое редкостное наслаждение читать замечательную прозу и понимать: русская литература с присущей ей тревогой и печалью о человеке еще жива!
Олеся Николаева написала роман с элементами детектива. Сюжет начинается с того, что убивают наместника монастыря и главным подозреваемым становится бывший спонсор обители, принявший в ней постриг. Чем еще интересен этот роман кроме необычного сюжета? Какие еще есть детективы о православных монастырях?
В недавно восстановленном монастыре убили наместника - архимандрита Авеля. Улики указывают на спонсора обители удачливого антиквара и инвестора Александра Берга, недавно принявшего в ней постриг и ставшего казначеем. По представлению молодой девушки следователя, бывшего миллионера, ныне монаха Елисея, арестовывают.
Кто убил отца наместника, почему, не скажем. Не Берг, ясное дело. При чем здесь общество поклонников Григория Распутина и Ивана Грозного и сочувствующие им депутаты Госдумы, тоже не скажем. Читайте роман.
Скажем о самом романе. Ловишь себя на том, что читаешь его так, как в школе иногда читают «Войну и мир». Выбираешь главы про «мир» - про московскую богему, или главы про «войну» - про монастырь и убийство. А стоит прочесть почти 900 страниц все вместе, потому что это история сына века. Не схематичного «православного монаха», а сложного, нетипичного, в чем-то прустовского персонажа, именно поэтому вполне жизненного, вполне московского такого типа «из бывших».
Отец Елисей (Берг) - наполовину еврей. На 100% «мажор»: дедушка советский академик с дачей на Рублевке и квартирой на Кутузовке, до перестройки Берг-младший прожигает жизнь в ресторане ЦДЛ и в бильярдных, во время - скупает антиквариат, а в 1990-е успешно спекулируюет недвижимостью. На 200% - эстет и декадент, любитель красивых вещей и литературных мистификаций. Как мог он возжелать жития постнического? Да только так: Богу содействующу, никак больше.
Его путь в монастырь извилист. Есть псаломское выражение «скотен бых у Тебе». Отцы толкуют его так: человек упирается, как непокорная скотина, а Бог силой обстоятельств жизни увлекает человека на правильный путь. Берг - таков, а еще он «настигнутый Богом», как в своей «Исповеди» пишет блаженный Августин. «Господи, сделай меня праведным, а сердце говорит: только потом», - это все о нем.
Пытается от скуки жизни застрелиться из антикварного пистолета, ничего не выходит, только изувечил правую руку (т.е. избавлен от дилеммы, искать священства, или нет). Любит красивые вещи, но сам может ходить в обносках. Любит женщин, но брака не хочет, и блудит с теми, кто сам обманываться рад, а ту, которую любит - не хочет соблазнить и оставляет. Мир ему не дорог, он лишь поле игры, пустышка, поэтому, как ни странно деньги он делает легко. Поэтому купить ковры Леже за бесценок он может, но иконы и богослужебные книги не продает, а отдает монахам, скупает квартиры, но устраивает дом престарелых для бедных писателей и неприкаянных знакомых, потерявших «все» в начале девяностых. Такие залетные птицы не выживают ни в миру, ни в монастыре? Берг выжил: его «потом-потом» на последних страницах кончилось Афоном.
Детали: В 2003 году в «Эксмо» вышел роман Олеси Николаевой «Мене, текел, фарес» о жизни церковной Москвы середины 1970 - начала 1990-х годов. В его героях можно было без труда узнать архимандрита Зинона (Теодора), протоиерея Георгия (Кочеткова), архимандрита Тихона (Шевкунова), Булата Окуджаву, академика Аверинцева и многих других известных людей. Хотя «Меценат» не стал его продолжением, «миры» пересекаются. Так в новом романе также упоминается Троицкий монастырь (Псково-Печерский) и старец Игнатий (архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Однако искать однозначное соответствие было бы все же ошибкой. Так в «Мене, текел…» старец Николай Гурьянов угадывается в архимандрите Кукше, а в «Меценате» - в протоиерее Сысое.
Другие детективы о монастырях
Едва ли имеет смысл сравнивать «Мецената» с западными детективами о монастырях. Современные католические монастыри, описанные в детективах Йена Пирса и Донны Леон, только эффектная декорация для преступлений, например, кражи картин. Монашеская жизнь в них показана схематично. Красочно, в деталях она описана показана в «Имени розы» Умберто Эко и в цикле романов Эллис Питерс о брате Кадфаэле и обители в Шрусберри, однако их действие происходит в средневековье, а не в наши дни. А у Питерс, к тому же, хотя сюжеты интересны, но много нестыковок и анахронизмов.
Скорее аналоги нужно искать среди русских литературных произведений - как классических, так и современных. И кстати, не обязательно детективных. Вот некоторые из них:
Архимандрит Тихон (Шевкунов). Несвятые святые
Несколько из рассказов этого сборника можно отнести к детективным. Прежде всего - это история Августина - молодого иеродиакона с кавказских гор, любителя мороженного, поселившегося в квартире Владимира Вигилянского (в то время еще не священника) и Олеси Николаевой.
Его пытались скрыть от советской власти в Псково-Печерском монастыре, думали сделать ему паспорт в Грузии, используя возможности патриарха Илии II. Впоследствии оказалось, что никакой это не отшельник, а самосвят, бывший трудник на приходе в Сибири, укравший у настоятеля крест и деньги.
Выяснилась правда благодаря чудесному стечению обстоятельств: отец Тихон, а в то время еще послушник Георгий, поехал в отдаленную епархию делать фильм, и узнал подлинную историю горе-Августина.
Встречается в «Несвятых святых» еще история о монахе, укравшем деньги Сретенского монастыря и пойманном отцом Тихоном в Мюнхене, но Августин, конечно, это церковный детектив номер один, вне конкуренции.
Деталь : впервые об Августине вскользь упоминается в «Мене, текел, фарес» Олеси Николаевой. Одной фразой: мол, духовник отец Ерм благословил выправить в Грузии паспорт некоему молодому отшельнику. Затем история стала кочующим сюжетом: она появляется «Несвятых святых», потом в «Небесном огне» Олеси Николаевой. И в «Меценате» второстепенным персонажем является регент монастырского хора Прохор - тот самый Августин, только отсидевший в тюрьме за мошенничество и на самом деле принявший постриг.
Н. Лесков. Таинственные предвестия
Убийств и вообще какого-либо криминала в рассказе нет, но таинственного много. На Валаам должен прибыть с паломнической поездкой царь НиколайI. Петербургский митрополит Никанор захотел предварительно съездить на остров, проинспектировать обитель. Архиерей отправляется на Валаам на пароходе вместе со свитой. Их обгоняет пароход с артистами, тоже направляющимися на Валаам. После того, как отцы обустроились в монастыре произошло таинственное событие. Из леса на монастырский покос вышли тени в белых одеждах и убрали сено. Стали говорить, что это к скорой войне…
Детали: В рассказе очень живо описан архимандрит Сергиевой пустыни Игнатий (Брянчанинов), отправившийся на Валаам вместе с митрополитом. Оказывается, у него в пустыне был очень хороший повар - чухонец Сергий, «врожденный талант» на постные кушания. Святителя Игнатия Лесков рисует с симпатией: сцена всенощного бдения на корабле просто берет за душу. Писатель посвятил своему святому современнику и другой рассказ - «Инженеры-бессребренники».
Б. Акунин. Пелагея и черный монах
Хотя вся трилогия Бориса Акунина о веснущатой монахине Пелагее и владыке Митрофании может быть названа монашеским детективом, собственно в монастыре действие происходит только во втором романе - «Пелагея и черный монах».
Таинственный призрак пугает и убивает людей в монастыре Ново-Араратский монастырь. Монахи думают, что это святой Василиск, основатель скита на острове Окольнем. Братия обращается к епископу Митрофанию с просьбой принять меры, и за расследование принимается Пелагея…
Деталь: Обитель на острове Ханаан весьма напоминает монастырь на острове Валаам, а «крепкий хозяйственник» Виталий II - валаамского игумена Дамаскина (Кононова).
– Телохранитель! – прошипел, как разъяренный индюк, Мотылек. – Не смей ругать мою землю. В Писании о тебе сказано: из земли ты взят, в землю и вернешься. И чем скорее, тем лучше.
– Ага! Не любишь беспристрастной критики?! Кстати, вы знаете, какие стихи мастачит мой новый знакомый? Я запомнил только четыре строчки:
В степи – избушка.
Кругом – трава,
В избе – старушка
Скрипит едва!..
– Каково? Запомните, чтоб цитировать. Я его с собой привел.
– Этого самого. Внизу ждет. Я ему сказал, что это очень аристократический дом, где нужно долго докладывать.
В скучающих глазах Мецената загорелось, как спичка на ветре, ленивое любопытство.
– Веди его сюда, Новакович. Если он действительно забавный – пусть кормится. Нет – сплавим.
– Двадцать пять рублей, – хищно сказал Новакович, – я на него потратил. Ей-богу, имея вас в виду! Верните, Меценат.
– Возьми там. В ящике стола. Вы, дьяволы, для меня хоть бы раз что-нибудь бесплатно сделали.
– Ах, милый Меценат. Жить-то ведь надо. Хорошо вам, когда сделал в чековой книжке закорючку – и сто обедов с шампанским в брюхе. А мы народ трудящийся.
Когда он прятал вынутые из ящика деньги, Мотылек сказал, поглаживая жилетный карман:
– Телохранитель! Ты теперь обязан из этих денег внести четыре рубля за мои часы в ломбарде. Иначе я испорчу твоего протеже. Все ему выболтаю – как ты его Меценату продаешь. Меценат удивился:
– Опять деньги на часы? Да ведь ты у меня вчера взял на выкуп часов?!
– Не донес! Одной бедной старушке дал.
– Не той ли, что скрипит в избушке, а кругом трава?
– Нет, моя старушка городская.
– Как теперь быстро стареют женщины, – печально сказал Кузя сверху. – В двадцать два года – уже старушка.
Мотылек покраснел:
– Молчи там, сорока на крыше!
Вышедший во время этого разговора Новакович вернулся, таща за руку так разрекламированную им «бриллиантовую каплю росы».
Это был застенчивый юноша, белокурый, голубоглазый, как херувим, с пухлыми розовыми губами и нежными шелковистыми усиками, чуть-чуть видневшимися над верхней губой. Одет он был скромно, но прилично, в синий, строгого покроя костюм, в лаковые ботинки с серыми гетрами и с серой перчаткой на левой руке.
– Вот он – тот, о котором я говорил. Замечательный поэт! Наша будущая гордость! Байрон в юности. А это вот тот аристократический дом, о котором я вам рассказывал. Немного чопорно, но ребята все аховые. Тот, что на диване, – хозяин дома – Меценат, а этот низший организм у его ног – Мотылек. Он – секретарь журнала «Вершины» и может быть полезен вам своими связями.
– Очень приятно, – робко пролепетал юноша, тряся пухлую Меценатову руку с длинными холеными ногтями. – Я очень, очень рад. Новакович много о вас говорил хорошего. Моя фамилия – Шелковников. Имя мое – Валентин. Отчество – Николаевич…
– Бабушку мою звали Аглая, – в тон ему сказал Кузя, свешивая голову с вершины шкафа. – Мопсика ее звали – Филька. Меня зовут Кузя. Познакомьтесь и со мной тоже и, если можете, – снимите меня со шкафа.
Шелковников с изумлением поглядел наверх и только теперь заметил Кузю, беспомощно болтавшего ногами.
– Простите, – смущенно воскликнул он. – Я вас и не заметил. Очень приятно. Моя фамилия Шелковников. Мое имя…
– Не трогайте его, – схватил Шелковникова за руку Новаконич. – Это я наказал его за грубость нрава. Пусть сидит.
Вошла Анна Матвеевна с приборами на подносе, с двумя бутылками коньяку и скатертью под мышкой.
– Этого еще откуда достали, – ворчливо сказала она, оглядывая новоприбывшего. – Ишь ты, какой чистенький да ладный. И как это вас мамаша сюда отпустила?
Заметив, что гость окончательно смутился, Меценат попытался ободрить его:
– Не обращайте на нее внимания – это моя старая Анна Матвеевна. Она вечно ворчит, но предобрая.
Юноша вежливо поклонился, чуть-чуть прищелкнув каблуком, и почел нужным представиться старухе:
– Очень рад. Моя фамилия Шелковников, мое имя…
– Уху сварили, Кальвия Криспинилловна? – осведомился Мотылек, оттирая плечом нового гостя. – Знаешь, Телохранитель, у нас сегодня пикник в этой комнате. На ковре будем уху есть. Ловко?
– Взять бы хорошую палку… – добродушно проворчала старуха, – да и… А вы чего же, сударь, стоите? Присели бы. А лучше всего, скажу я вам, не путайтесь вы с ними. Они – враги человеческие! А на вас посмотреть – так одно удовольствие. Словно куколка какая.
– Ур-ра! – заревел Новакович. – Устами этой пышной матроны глаголет сама истина. Гениально сказано: «Куколка»! Мы сейчас окрестим вас этим именем. Да здравствует Куколка! Меня зовите Телохранителем, ибо я в наших похождениях охраняю патриция Мецената от физической опасности, а то птичье чучело на шкафу называется Кузя.
– Снимите меня, – попросил Кузя, обрадованный, что вспомнили и о нем.
– Сиди! Там наверху воздух чище. Дыши горным воздухом!
Новокрещеный Куколка, оглушенный всеми этими спорами и криками, не знал, в какую сторону поворачиваться, кого слушать…
Меценат ему показался самым уравновешенным, самым спокойным. Поэтому он деликатно протискался бочком сквозь заполнивших всю комнату Мотылька и Телохранителя, придвинул к Меценату стул и сел, осведомившись с наружно независимым видом:
– Как поживаете?
– Благодарю вас, – вежливо отвечал Меценат, пряча в седеющие усы улыбку полных и красных губ. – Скучаю немножко.
– А вы бы искусством занялись. Поэзией, что ли?
– Хорошо, займусь, – согласился покладистый Меценат. – Завтра же.
– Я еще молодой, но очень люблю поэзию. Это как музыка… Правда?
– Совершеннейшая правда.
– Скажите, это ваша фамилия такая – Меценат?
– Фамилия, фамилия, – подскочил Мотылек, протискиваясь между разговаривающими и фамильярно присаживаясь на оттоманку. – Наш хозяин сам родом из римлян. Происходит из знаменитого угасшего рода. В нем умер Нерон, и слава Богу, что умер. А то бы, согласитесь сами, неприятно было попасть в его сад в виде смоляного факела. А теперь это – какое прекрасное угасание! А? И от всей былой роскоши осталась только Кальвия Криспинилла – Magistra libidinium Neronis.
– Это… латынь? – простодушно спросил Куколка.
– Испанский, но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта – Шелковникова?
– Нет… Не знаю… А что он писал?
– Ну, как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?..
В степи – избушка, Кругом – трава, В избе – старушка Скрипит едва.
Чудесно! Кованый стих.
– Позвольте, – расцвел как маковый цвет Куколка. – Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы их знаете? Ведь я их даже не печатал!
– Помилуйте! По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?
– Я в форменном восторге, – сказал сверху Кузя, позевывая. – Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи – избушка!» Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…
И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.
Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:
– А это: «Кругом – трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе – старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно поэт тут же веско подкрепляет это соображение: «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость – какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть!
Его Величество скучает
– Должен вам сказать, что вы все – смертельно мне надоели.
– Меценат! Полечите печень.
– Совет неглупый. Только знаешь, Мотылек, какое лучшее лекарство от печени?
– Догадываюсь: всех нас разогнать.
– Вот видишь, почему я так глупо привязан к вам: вы понимаете меня с полуслова. Другим бы нужно было разжевывать, а вы хватаете все на лету.
– Ну, что ж… разгоните нас. А через два-три дня приползете к нам, как угрюмый крокодил с перебитыми лапами, начнете хныкать – и снова все пойдет по-старому.
– Ты, Мотылек, циничен, но не глуп.
– О, на вашем общем фоне не трудно выделиться.
– Цинизмом?
– Меня интересует один вопрос: любите вы меня или нет?
– Попробуйте разориться – увидите!
– Это опасный опыт: разориться не шутка, а потом, если увижу, что вы все свиньи, любящие только из-за денег, – опять-то разбогатеть будет уже трудно!
– Я вас люблю, Меценат.
– Спасибо, Кузя. Ты так ленив, что эти четыре слова, выдавленные безо всякого принуждения, я ценю на вес золота.
В большой беспорядочной, странно обставленной комнате, со стенами, увешанными коврами, оружием и картинами, – беседовали трое.
Хозяин, по прозванию Меценат, – огромный, грузный человек с копной полуседых волос на голове, с черными, ярко блестящими из-под густых бровей глазами, с чувственными пухлыми красными губами – полулежал в позе отдыхающего льва на широкой оттоманке, обложенной массой подушек.
У его ног на ковре, опершись рукой о края оттоманки, сидел Мотылек – молодой человек с лицом, покрытым прихотливой сетью морщин и складок, так что лицо его во время разговора двигалось и колыхалось, как вода, подернутая рябью. Одет он был с вычурной элегантностью, резко отличаясь этим от неряшливого Мецената, щеголявшего ботинками с растянутыми резинками по бокам и бархатным черным пиджаком, обильно посыпанным сигарным пеплом.
Третий – тот, кого называли Кузей, – бесцветный молодец с жиденькими усишками и вылинявшими голубыми глазами – сидел боком в кресле, перекинув ноги через его ручку, и ел апельсин, не очищая его, а просто откусывая зубами кожуру и выплевывая на ковер.
– Хотите, сыграем в шахматы? – нерешительно предложил Кузя.
– С тобой? Да ведь ты, Кузя, в пять минут меня распластаешь, как раздавленную лягушку. Что за интерес?!
– Фу, какой вы сегодня тяжелый! Ну, Мотылек прочтет вам свои стихи. Он, кажется, захватил с собой свежий номер «Вершин».
– Меценат! С вами сегодня разговаривать – будто жевать промокательную бумагу.
В комнату вошла толстая старуха с сухо поджатыми губами, остановилась среди комнаты, обвела ироническим взглядом компанию и, пряча руки под фартуком, усмехнулась:
– Вместо, чтоб дело какое делать, – с утра языки чешете. И что это за компания такая – не понимаю!
– А-а, – радостно закричал Мотылек, – Кальвия Криспинилла! Magistra libidinium Neronis!
– А чтоб у тебя язык присох, бесстыдник! Этакими словами старуху обзываешь! Боря! Я тебя на руках нянчила, а ты им позволяешь такое! Нешто можно?
– Мотылек, не приставай к ней. И что у нее общего, скажи, пожалуйста, с Кальвией Криспиниллой?
– Ну, как же. Не краснейте, Меценат, но я пронюхал, что она ведет регистрацию всех ваших сердечных увлечений. Magistra libidinium Neronis!
– Гм… А каким способом ты будешь с лестницы спускаться, если я переведу ей по-русски эту латынь?..
– Тcсс! Я сам переведу. Досточтимая Анна Матвеевна! «Magistra libidinium Neronis» – по-нашему «женщина, украшенная добродетелями». А чем сегодня покормите нас, звезда незакатная?
– Неужто уже есть захотел?
– Дайте ему маринованного щенка по-китайски, – посоветовал Кузя. – Как ваше здоровье, Анна Матвеевна?
– А! И ты здесь. И уж с утра апельсин жрешь. Проворный. А зачем шкурки на пол бросаешь?
– Что вы, Анна Матвеевна! Я, собственно, бросал их не на пол, а наоборот, в потолок… но земное притяжение… сами понимаете! Деваться некуда.
– Эко, язык у человека без костей. Боря, чего заказать на завтрак?
– Анна Матвеевна! – простонал Меценат, зарывая кудлатую голову в подушки. – Неужели опять яйца всмятку, котлеты, цыплята? Надоело! Тоска. Мрак. Знаете что? Дайте нам свежей икорки, семги, коньяку да сварите нам уху, что ли… И также – знаете что? Тащите все это сюда. Мы расстелим на ковре скатерть и устроим этакий пикничок.
– В гостиной-то? На ковре? Безобразие какое!
– Анна Матвеевна! – сказал Мотылек, поднимаясь с ковра и приставляя палец к носу. – Мы призваны в мир разрушать традиции и создавать новые пути.
– Ты не смей старухе такие слова говорить. То-то ты весь в морщины пошел. Взять бы утюг хороший да разгладить.
– Боже вас сохрани, – лениво сказал Кузя, вытирая апельсиновый сок на пальцах подкладкой пиджака, – его морщины нельзя разглаживать.
– Почему? – с любопытством осведомился Меценат, предвидя новую игру вялого Кузиного ума.
– А как же! Знаете, кто такой Мотылек? Это «Человек-мухоловка». В летний зной – незаменимо! Гений по ловле мух! Сидит он, расправив морщины, и ждет. Мухи и рассядутся у него на лице. Вдруг – трах! Сожмет сразу лицо – мух двадцать в складках и застрянут. Сидит потом и извлекает их, полураздавленных, из морщин, бросая в пепельницу.
– Тьфу! – негодующе плюнула старуха, скрываясь за дверью.
Громкий смех заглушил стук сердито захлопнутой двери.
Первое развлечение
Не успел смех угаснуть, как послышался топот быстрых ног и, крутясь, точно степной вихрь, влетел высокий, атлетического вида человек, широкая грудь которого и чудовищные мускулы плеч еле-еле покрывались поношенной узкой студенческой тужуркой.
Он проплясал перед компанией какой-то замысловатый танец и остановился в картинной позе, бурно дыша.
– Вот и Телохранителя черт принес, – скорбно заметил Кузя. – Прощай теперь две трети завтрака.
– Удивительно, – промямлил Мотылек, – у этого Новаковича физическая организация и моральные эмоции, как у черкасского быка, но насчет свежей икры и мартелевского коньяку – деликатнейшее чутье испанской ищейки.
– Так-то вы меня принимаете, лизоблюды?! – загремел Новакович, схватывая своими страшными руками тщедушного Кузю и усаживая его на высокий книжный шкаф. – А я все стараюсь, ночей для вас не сплю!..
– Телохранитель, – жалобно попросил Кузя. – Сними меня, я больше не буду.
– Телохранитель! Я знаю, твоя доброта превосходит твою замечательную силу. Сними меня. У тебя тело греческого бога…
Новакович самодовольно усмехнулся и, как перышко, снял Кузю со шкафа.
Раздался писк мыши в могучих кошачьих лапах – снова Кузя, как птичка, вспорхнул на шкаф.
– Меценат! – прогремел Новакович. – Вы скучаете?
– Очень. Ты ж видишь. У этих двух слизняков нет никакой фантазии.
– Меценат! Можете заплатить за хорошее развлечение 25 рублей?
– Нет, эти денежки – мои кровные. Предварительные расходы. Надо вам сказать, ребята, что нынче утром выхожу я из дома, сажусь в экипаж…
– В трамвай!.. – как эхо отозвался с высоты Кузя.
– Ну, в трамвай, это не важно. Подкатываю к ресторану…
– …называемому харчевней, – поправил Кузя.
– Что? Ну, такое, знаете… Кафе одно тут. Вроде ресторана. Сажусь, заказываю бутылочку шипучего…
– …кваса, – безжалостно закончил Кузя.
– Что-о? – грозно заревел Новакович.
– Сними меня – тогда ври, сколько хочешь. Слова не скажу.
– Сиди, бледнолицая собака. Ну, ребята, долго ли, коротко ли – неважно, но познакомился я в этом кафе с одним молодым человеком… Ароматнейший фрукт! Бриллиантовая капля росы на весеннем листочке! Девственная почва. Представьте – стихи пишет!! А? Каков подлец?! Будто миру мало одного Мотылька, пятнающего своими стихирами наш и без того грязный земной шарик!
– Телохранитель! – прошипел, как разъяренный индюк, Мотылек. – Не смей ругать мою землю. В Писании о тебе сказано: из земли ты взят, в землю и вернешься. И чем скорее, тем лучше.
– Ага! Не любишь беспристрастной критики?! Кстати, вы знаете, какие стихи мастачит мой новый знакомый? Я запомнил только четыре строчки:
В степи – избушка.
Кругом – трава.
В избе – старушка
Скрипит едва…
– Каково? Запомните, чтоб цитировать. Я его с собой привел.
– Этого самого. Внизу ждет. Я ему сказал, что это очень аристократический дом, где нужно долго докладывать.
В скучающих глазах Мецената загорелось, как спичка на ветру, ленивое любопытство.
– Веди его сюда, Новакович. Если он действительно забавный, – пусть кормится. Нет – сплавим.
– Двадцать пять рублей, – хищно сказал Новакович, – я на него потратил. Ей-Богу, имея вас в виду! Верните, Меценат.
– Возьми там. В ящике стола. Вы, дьяволы, для меня хоть бы раз что-нибудь бесплатно сделали.
– Ах, милый Меценат. Жить-то ведь надо. Хорошо вам, когда сделал в чековой книжке закорючку, – и сто обедов с шампанским в брюхе. А мы народ трудящийся.
Когда он прятал вынутые из ящика деньги, Мотылек сказал, поглаживая жилетный карман:
– Телохранитель! Ты теперь обязан из этих денег внести четыре рубля за мои часы в ломбарде. Иначе я испорчу твоего протеже. Все ему выболтаю – как ты его Меценату продаешь.
Меценат удивился:
– Опять деньги на часы? Да ведь ты у меня вчера взял на выкуп часов?!
– Не донес! Одной бедной старушке дал.
– Не той ли, что скрипит в избушке, а кругом трава?
– Нет, моя старушка городская.
– Как теперь быстро стареют женщины, – печально сказал Кузя сверху. – В двадцать два года – уже старушка.
Мотылек покраснел:
– Молчи там, сорока на крыше!
Вышедший во время этого разговора Новакович вернулся, таща за руку так разрекламированную им «бриллиантовую каплю росы».
Это был застенчивый юноша, белокурый, голубоглазый, как херувим, с пухлыми розовыми губами и нежными шелковистыми усиками, чуть-чуть видневшимися над верхней губой. Одет он был скромно, но прилично, в синий, строгого покроя костюм, в лаковые ботинки с серыми гетрами и с серой перчаткой на левой руке.
– Вот он – тот, о котором я говорил. Замечательный поэт! Наша будущая гордость! Байрон в юности. А это вот тот аристократический дом, о котором я вам рассказывал. Немного чопорно, но ребята все аховые. Тот, что на диване, – хозяин дома – Меценат, а этот низший организм у его ног – Мотылек. Он – секретарь журнала «Вершины» и может быть полезен вам своими связями.
– Очень приятно, – робко пролепетал юноша, тряся пухлую Меценатову руку с длинными холеными ногтями. – Я очень, очень рад. Новакович много о вас говорил хорошего. Моя фамилия – Шелковников. Имя мое – Валентин. Отчество – Николаевич…
– Бабушку мою звали Аглая, – в тон ему сказал Кузя, свешивая голову с вершины шкафа. – Мопсика ее звали Филька. Меня зовут Кузя. Познакомьтесь и со мной тоже и, если можете, – снимите меня со шкафа.
Шелковников с изумлением поглядел наверх и только теперь заметил Кузю, беспомощно болтавшего ногами.
– Простите, – смущенно воскликнул он. – Я вас и не заметил. Очень приятно. Моя фамилия Шелковников… Мое имя…
– Не трогайте его, – схватил Шелковникова за руку Новакович. – Это я наказал его за грубость нрава. Пусть сидит.
Вошла Анна Матвеевна с приборами на подносе, с двумя бутылками коньяка и скатертью под мышкой.
– Этого еще откуда достали, – ворчливо сказала она, оглядывая новоприбывшего. – Ишь ты, какой чистенький да ладный. И как это вас мамаша сюда отпустила?
Заметив, что гость окончательно смутился, Меценат попытался ободрить его.
– Не обращайте на нее внимания – это моя старая Анна Матвеевна. Она вечно ворчит, но предобрая.
Юноша вежливо поклонился, чуть-чуть прищелкнув каблуком, и почел нужным представиться старухе:
– Очень рад. Моя фамилия Шелковников, мое имя…
– Уху сварили, Кальвия Криспинилловна? – осведомился Мотылек, оттирая плечом нового гостя. – Знаешь, Телохранитель, у нас сегодня пикник в этой комнате. На ковре будем уху есть. Ловко?
– Взять бы хорошую палку… – добродушно проворчала старуха, – да и… А вы чего же, сударь, стоите? Присели бы. А лучше всего, скажу я вам, не путайтесь вы с ними. Они – враги человеческие! А на вас посмотреть – так одно удовольствие. Словно куколка какая.
– Ур-ра! – заревел Новакович. – Устами этой пышной матроны глаголет сама истина. Гениально сказано: «Куколка»! Мы сейчас окрестим вас этим именем. Да здравствует Куколка! Меня зовите Телохранителем, ибо я в наших похождениях охраняю патриция Мецената от физической опасности, а то птичье чучело на шкафу называется Кузя.
– Снимите меня, – попросил Кузя, обрадованный, что вспомнили и о нем.
– Сиди! Там наверху воздух чище. Дыши горным воздухом!
Новокрещеный Куколка, оглушенный всеми этими спорами и криками, не знал, в какую сторону поворачиваться, кого слушать…
Меценат ему показался самым уравновешенным, самым спокойным. Поэтому он деликатно протискался бочком сквозь заполнивших всю комнату Мотылька и Телохранителя, придвинул к Меценату стул и сел, осведомившись с наружно независимым видом:
– Как поживаете?
– Благодарю вас, – вежливо отвечал Меценат, пряча в седеющие усы улыбку полных и красных губ. – Скучаю немножко.
– А вы бы искусством занялись. Поэзией, что ли?
– Хорошо, займусь, – согласился покладистый Меценат. – Завтра же.
– Я еще молодой, но очень люблю поэзию. Это как музыка… Правда?
– Совершеннейшая правда.
– Скажите, это ваша фамилия такая – Меценат?
– Фамилия, фамилия, – подскочил Мотылек, протискиваясь между разговаривающими и фамильярно присаживаясь на оттоманку. – Наш хозяин сам родом из римлян. Происходит из знаменитого угасшего рода. В нем умер Нерон, и слава Богу, что умер. А то бы, согласитесь сами, неприятно было попасть в его сад в виде смоляного факела. А теперь это – какое прекрасное угасание! А? И от всей былой роскоши осталась только Кальвия Криспинилла – Magistra libidinium Neronis.
– Это… латынь? – простодушно спросил Куколка.
– Испанский, но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта – Шелковникова?
– Нет… Не знаю… А что он писал?
– Ну, как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?..
В степи – избушка.
Кругом – трава.
В избе – старушка
Скрипит едва!..
Чудесно! Кованый стих.
– Позвольте, – расцвел как маковый цвет Куколка. – Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы их знаете? Ведь я их даже не печатал!
– Помилуйте! По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?
– Я в форменном восторге, – сказал сверху Кузя, позевывая. – Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи – избушка!» Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…
И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.
Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:
– А это: «Кругом – трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе – старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно, поэт тут же веско подкрепляет это соображение: «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость – какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть!
Меценат опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:
– Да, да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.
– Мотылек! – сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. – Ты должен устроить эти стихи в какой-нибудь журнал.
– Обязательно устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.
Новакович отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:
– Ну, как вам нравится общество, в которое я вас ввел?
– Чудесное общество. Они все такие тонкие, понимающие…
– Еще не то будет. Вы коньяк пьете?
– Да… собственно, не пью…
– Ага! Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?
– Для тебя еще буду на лед ставить!..
– Анна Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.
– Врешь ты все, – проворчала скептически старуха. – Он уж лет тридцать будет, как помер.
– Ну, что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца… Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…
– Да, неужто ж, верно, знал отца?! – зацепилась на удочку старуха. – Нешто ты тоже зарайский?
– Я-то? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…
– Во-во. Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа, – говорит, – ты мне первый друг. Жалко, – говорит, – что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем».
– Скажете тоже! – застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.
У Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог поколебать недоверие самого скептического слушателя.
Почему-то из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахара, который он ел, уверяя всех, что сахар придает крепость костям.
Приятелям он рассказывал:
– Отчего я такой сильный? Исключительно от сахара. Да еще сырую морковь ем, как заяц. Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит.
– Ну, вот тебе пятак – согни его.
– Зачем же его портить, – хладнокровно говорил Новакович, опуская пятак в карман, – он мне на трамвай пригодится.
– Экий ты, братец. Ну, вот тебе еще пятак – согни.
– Вот спасибо. На первый пятак я проеду только туда, а на второй смогу вернуться обратно.
И второй пятак находил упокоение вместе с первым в широком кармане студенческих брюк Новаковича.
Куколка сидел притихший, широко раскрытыми глазами глядя на приготовления к завтраку, которые никак не вязались с «чопорным аристократическим домом», как характеризовал квартиру Мецената Новакович.
– Почему эта старуха накрывает завтрак на полу? – робко шепнул он Новаковичу.
– О, это странная история, – с готовностью объяснил Новакович. – У нее была семья из восьмидесяти двух человек, и все они один за другим умирали, и всех их она видела мертвыми на столе! И поэтому с тех пор стол, по ее понятиям, – святое место, которое не должно оскверняться икрой и коньяком!..
– Как это удивительно! – воскликнул Куколка. – По-моему, вот сюжет для жуткой баллады в стиле Жуковского.
– И очень просто! Вы бы записали, чтоб не забыть.
– Ей-Богу, запишу.
Когда все, кроме забытого Кузи, улеглись на ковер спинами вверх и принялись за коньяк с икрой, Кузя взвыл:
– Телохранитель! Сними – или я прыгну вниз и сломаю ногу.
– Какие у меня мозги?
– Замечательные! Галилей, Коперник, Ньютон и Эдисон – причудливо соединились в твоей черепной коробке.
– Не люблю грубой лести. Сиди.
Видя, что явства и пития исчезают с поражающей быстротой, Кузя решил помочь себе сам: лег на верхушку шкафа и, открыв его дверцы, принялся сбрасывать огромные тома «Словаря» с верхних полок на пол.
Меценат равнодушно поглядывал на такое варварское обращение с его библиотекой, а Новакович и Мотылек тихо хихикали, ерзая животами по ковру.
Когда груда сброшенных книг оказалась достаточной, Кузя повис на шкафу и сполз вниз, приветствуемый кощунственными словами Мотылька:
– Сошествие Святого Духа на апостолов.
Икру ели столовыми ложками из объемистой миски, коньяк пили из чашек, потому что наливание в рюмки отнимало, по словам Новаковича, массу времени. Меценат был щедр, как король, и радушно потчевал Куколку, чуть ли не вмазывая ему в рот полные ложки икры.
Подвыпивший Куколка болтал без умолку:
– Я раньше не верил в себя, а теперь, с сегодняшнего дня, верю! Я напишу целую книгу и посвящу ее господину Меценату!
– Пиши, старик, пиши, – поддакивал Мотылек. – Мы тебя не покинем! Здорово это у тебя вышло о старушке:
В лесу старушка
Сидит в кадушке,
Скрипит избушка…
– Позвольте… Вы перепутали…
– Неважно! Главное – музыка стиха.
– А что, Куколка? – спросил Новакович. – Что, если переложить эти стихи на музыку? Я бы и переложил.
– Да разве вы композитор?
– Я-то? Вы оперу «Майская ночь» слышали?
– Но ведь это вещь Римского-Корсакова?!
– Вот я и говорю – знаете «Майскую ночь» Римского-Корсакова? Так я могу написать в десять раз лучше!
– А вы в шахматы играете? – осведомился Кузя.
– Очень плохо.
– То-то и оно. Я вам могу дать вперед коня и пешку.
– Неужели вы так хорошо играете?
– Замечательно! – скромно заявил Кузя.
– Он может играть с вами партию не только не глядя на доску, но даже не спрашивая, какой ход вы сделали.
– Да как же это так? – изумился Куколка.
– Догадывается. О, это прехитрая бестия.
Мотылек нашел нужным сказать и свое слово:
– Читали мои стихи?
– А вы тоже… поэт?
– Гм… конечно, не такой, как вы, однако половина моих стихов попала во все гимназические хрестоматии.
Один Меценат молчал, но видно было, что он искренне наслаждался беседой, изредка расширяя ноздри, будто вдыхая аромат невероятного простодушия, наивности и доверчивости Куколки.
После ухи Меценат поднял чашку за здоровье своего юного гостя и попросил Мотылька:
– Сыграй нам Шопена.
Желание Мецената всегда для всех было законом. Мотылек вскочил, сел за рояль и запел очень приятным голосом:
В степи стоит себе избушка,
Кругом трава, трава, трава…
Живет себе в избе старушка.
И хоть скрипит себе едва,
Но, в руки взяв вина стакан,
Танцует все канкан, канкан…
– У меня немножко не так… – попытался нерешительно протестовать Куколка.
– Я знаю, но по музыке нельзя иначе.
Развеселившийся Меценат велел подать шампанского, и все с бокалами в руках спели застольную песню все о той же безропотной старушке.
Ушел Куколка, очарованный обществом, крепко потрясая всем руки и обещая, что он «никогда, никогда не забудет этого чудного дня и что он, если позволят, будет приходить часто-часто»…
Когда амфитрион и его веселые клевреты остались одни, Новакович стал посреди комнаты, засунул руки в карманы и вызывающе сказал:
– Этот человек действительно стоит 25 рублей, – тоном специалиста определил Меценат. – Его нужно прикормить здесь.
– Хотите, я для смеху напечатаю его стихи в журнале? – предложил Мотылек.
– Надо сделать больше, – подхватил Кузя. – Мы должны сделать из него знаменитость. Я завтра дам в свою газету о нем заметку.
– Одну? Нужно дать ряд заметок. А потом мы устроим вечер его произведений!
Таким образом однажды в сумерки была организована эта противоестественная издевательская кампания, направленная против святой простоты доверчивого, наивного, глуповатого юноши…
Вообще о Меценате
Странный господин этот Меценат. По существу, неплохой человек, он с ранней юности был заедаем скукой, и эта болезнь вела его жизнь по самым причудливым, прихотливым путям.
Богатство избавляло его от прозы добывания средств к существованию, и поэтому неистощимый запас дремавшей в нем энергии и пылкой фантазии он направлял в самые неожиданные стороны.
Много путешествовал, но без толку. Приехав в любую страну, он не знакомился с ней, как все другие путешественники, не осматривал музеев и достопримечательностей, а, осев где-нибудь в трущобном кабачке, заводил знакомства с рыбаками, матросами, дружился с этим полуоборванным людом и, угостив шумную компанию, потом с наслаждением созерцал их бурные споры, ссоры и потасовки.
Горячо любил всякую живую жизнь, но как-то так случалось, что искал он ее не там, где нужно.
Писал очень недурные рассказы, но не печатал их. Прекрасно импровизировал на рояле, но тут же забывал свои творения.
Временами целые дни валялся на диване с «Историей французской революции» или «Похождениями Рокамболя» в вялых руках, а потом вдруг на него нападала дикая энергия, и он носился с компанией своих приспешников из подозрительных трактиров в первоклассные рестораны и обратно, шумя, втягивая в свою орбиту массу постороннего народа, инсценируя ссоры, столкновения и разрешая их гомерическим пьянством.
И потом после двух-трех таких бурных дней снова тихо опускался на дно, как безгласный труп утопленника…
Он был женат, и это, пожалуй, можно назвать самой большой нелепостью его жизни… Зачем он женился?
Ответ можно было найти один: Меценат пылко, истерически любил всякую красоту – в красках ли, в звуке, в шелесте спелой ржи или в текучей изменчивости подвижного лица прекрасной женщины.
Поэтому встреча с Верой Антоновной и решила его бестолковую судьбу.
Она была прекрасна – высокая пышная брюнетка с мраморным телом и глазами, как две звезды, освещавшими матово-бледное лицо. Такой соблазнительной ножки и трепетных гибких рук Меценат не встречал за всю свою жизнь, и поэтому он решил вопрос просто:
– Или эта женщина будет моей, или я умру.
Из того, что он не умер, ясно для читателя решение этой дилеммы в его пользу.
Эта роскошная красавица была невероятно ленива, ум ее и тело были всегда в дремлющем состоянии; поэтому, когда Меценат впервые ее поцеловал, она, полуразбуженная, недоумевающе осведомилась:
– Чего это вы там возитесь около моего лица?
Такой вопрос еще больше привел его в восхищение:
– О, прекрасная мраморная статуя! Это я вас поцеловал.
– Здравствуйте! Была охота. Неужели это вам доставляет удовольствие?
– Слушайте, – пылко сказал Меценат. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы вышли за меня замуж! Я вижу, вы любите спокойную малоподвижную жизнь – я дам вам ее! Я настолько богат, что могу окружить вас чисто восточной роскошью, полной неги, лени и наслаждений!
– А? – переспросила она музыкальным, но сонным голосом. – Простите, я не расслышала.
– Я, кажется, задремала… Повторите, что вы сказали.
Меценат повторил, разукрасив свое предложение пышными цветами своей дикой исступленной фантазии.
– Жениться на мне хотите, что ли? – кратко сформулировала она поток его красноречия.
– Да, да, божественная статуя Киприды!..
– А вы не будете меня… тормошить?..
– О нет. После медового месяца – полная свобода.
– Слушайте… только, по-моему, женитьба – это такая возня… Портнихи, какие-то документы, обручение. Вы человек очень приятный, но… нельзя ли без этого?
– Без… чего?
– Без того, чтобы меня тормошили.
– Вот что… У вас завтра найдется полчаса свободного времени?
– Увы, я уж чувствую, что это будут «несвободные полчаса времени». Чем вы хотите меня занять?
– Я все устрою раньше. Ваше дело только – заехать в церковь обвенчаться.
– Неужели это можно так просто? – поглядела она на него, приятно удивленная.
– Да, да – только полчаса. А потом мы с вами поедем путешествовать.
– Больше, чем когда-либо! Да ведь это клад – спящая красавица! По крайней мере, лень помешает вам говорить и делать глупости…
– А? Что вы говорите?
Он пылко целовал ее, а она, сложив классически изваянные руки на прекрасных коленях, погрузилась в сладкую дремоту…
После свадьбы Меценат сделал все по желанию Веры Антоновны: полтора месяца они носились в экспрессах по всей Европе – он пылкий влюбленный, она в состоянии сладкой неподвижности и полудремоты… Никогда еще в мире не было большего контраста между бешено мчавшимся экспрессом и этим роскошным неподвижным телом, безмятежно покоящимся в его железных недрах.
Через полтора месяца эта удивительная пара вернулась, и Меценат любовно устроил жену на отдельной квартире, потому что, как объяснила она, «так меньше беспокойства».
Жили они дружно, потому что Меценат, насытившись первым пылом страсти, не докучал ей своими посещениями, снова погрузившись в мир Мотыльков, Телохранителей и пикников с ухой на дорогом персидском ковре в своей дикой гостиной… Перебесился, благосклонно объясняла нянька, преклонявшаяся перед Меценатом.
О клевретах Мецената
Эту странную коллекцию «развратных молодых людей, впоследствии разбойников» – как называл своих клевретов Меценат, пользуясь ремаркой Шиллера, – он составлял постепенно…
Первым к нему пристал Кузя.
Однажды Меценат сидел в задней комнате темного кафе, играя с незнакомым унылым старцем в шахматы.
Кузя, ленивый репортер одной плохо читаемой газеты, сидел тут же и, хлопая отяжелевшими веками, следил за игрой…
После одного из ходов унылого старика Кузя посоветовал:
– Возьмите у него коня.
– Что вы, милый мой! Да ведь тогда он делает королю и королеве «вилку» и забирает королеву.
– Ах, да!.. – сконфуженно сказал Кузя. Через два-три хода Кузя снова дал преглупый совет:
– Двиньте этой пешкой, двиньте!
– Да ведь тогда король открывается.
– Ах, да!..
– То-то вот «ах, да»! – добродушно сказал Меценат, делая старичку мат. – Гнилой вы игрок, я вижу. Хотите, сыграем, я вам дам вперед королеву.
– Не знаю уж, как и быть… – нерешительно пробормотал Кузя. – Уж больно я плохо играю. По рублику разве одну партию.
Сыграли. Кузя выиграл с большим трудом и усилиями. Сыграли вторую партию. Эту Кузя выиграл легче.
– Нет, королеву вперед мне трудно, – признался Меценат. – Хотите коня?
– Давайте коня, – после некоторого колебания согласился Кузя и… выиграл и эту партию.
– Желаете ли на квит без форы? – предложил Меценат, совершенно обескураженный таким странным случаем.
– Желаю, – коротко согласился Кузя и… выиграл.
На седьмой партии уже Кузя давал Меценату вперед коня – и к концу игры толстый бумажник Мецената значительно похудел.
– А вы ловкий парень, – рассмеялся Меценат, кончая игру.
– Да, я ловкий, – согласился Кузя. – А вам наука: не играйте так азартно с незнакомыми.
– Ну теперь, я надеюсь, мы не будем незнакомы, – любезно сказал восхищенный его цинизмом Меценат. – Пойдем, я угощу вас ужином.
– Нет, лучше я угощу. Я совершенно вас обыграл.
– О, у меня дома еще много денег.
И, увидев, как Кузя, не вынимая правой руки из кармана, пытался одной левой зажечь спичку о коробку, лежавшую на столе, воскликнул с неподдельным восторгом:
– Послушайте! Вы почти так же ленивы, как моя жена.
– Шахматный ум, – лаконически пояснил Кузя. – В обычной жизни дремлет.
– Вы шахматами только и живете?
После ужина Меценат затащил Кузю к себе, и до утра за рюмками шартреза оба с приятностью проспорили об Эдгаре По, о лучших способах обнаруживать преступления и о красоте донских казачек.
Оба были энциклопедисты.
Встреча с Новаковичем произошла при более трагических обстоятельствах.
В 3 часа ночи в трактире «Иордань» – месте, наименее всего подходившем по своему характеру к этому кроткому библейскому наименованию, – карманный вор Гриша с пылом объяснял заинтересованному Меценату сложные приемы своего ремесла, демонстрируя способ ощупывания «пассажира», расстегивания пуговиц и извлечения бумажника.
Меценат не брезговал и таким обществом, потому что, как сказано было выше, любил «живую жизнь во всех ее проявлениях», а карманный вор Гриша был яркой личностью и специалистом в своей опасной профессии.
Поэтому Меценат забавлялся новинкой, как дитя, и, когда Гриша, показывая некоторые позиции правой и левой руки, ловко вытащил Меценатовы золотые часы уже не с целью демонстрации, а с корыстолюбивыми намерениями, Меценат тут же, повторяя Гришины пассы, незаметно извлек из Гришиного галстука бриллиантовую булавку, после чего оба, хохоча, как дети, вернули друг другу вещи по принадлежности.
– А вы тоже ловкий, – отпустил Гриша галантный комплимент. – Вам бы подучиться, могли бы с нами вместе работать.
Тут же он, окликнутый товарищем, отошел на минуту от польщенного Мецената, а к Меценату приблизился кроткий, елейного вида мужчина с ласковыми глазами и предложил:
– Не хотите ли перекинуться в картишки? Тут, в задней комнате. Пойдем, господин, много выиграть можете, ежели повезет.
«Шулер, – мелькнуло в голове Мецената, – любопытно с ним сразиться…»
– Ну что ж, пойдем, – благодушно согласился он вслух.
И уже собрался идти, как к столу приблизился огромный плечистый студент в узкой порыжевшей тужурке – мирно уплетавший до этого объемистое блюдо сосисок с пивом за соседним столом, – приблизился и сказал спокойно, но увесисто:
– Нет, вы с ним не пойдете играть в карты.
– Почему? – с любопытством осведомился Меценат.
– Потому что…
– Послушайте, молодой человек… – кротко сказал елейный игрок. – Вы лучше бы не мешались не в свое дело, а?
– А ты, голубчик, лучше отойди, – не менее кротко посоветовал атлетический студент.
У «голубчика» лицо мгновенно изменилось, елейность слетела, как шелуха, и бешеный волк с горящими, как угли, глазами ощерился и защелкал зубами.
– Ну, ну, брось, – спокойно, но серьезно сказал студент. – Отойди. А! Чер-р-рт!
Последующее произошло так быстро, что Меценат не успел бы сосчитать до трех: елейный человек сделал неуловимое движение рукой, и в ней вдруг сверкнул, будто бы схваченный в воздухе, короткий финский нож. Он так и застыл на весу, потому что студент, сделав не менее неуловимое движение, уже держал руку «игрока» с ножом немного повыше локтя.
Студент стоял очень спокойно, а «игрок» вдруг побледнел, и рука его задрожала мелкой дрожью…
– Видишь, чудак… я ж предупреждал.
– Как вы думаете, – спросил студент, глядя на Мецената открытым ясным взглядом, – сломать ему руку или просто выкинуть его?
– Неужели можно сломать? – заинтересовался Меценат, более, впрочем, академически, как любитель спорта.
– О, пустяки. Один резкий поворот наружу и… – Нож со звоном выпал из посиневшей руки «игрока».
– Отпустите, – угрюмо сказал он, корчась от боли. – Я уйду.
– Иди, милый, иди с Богом. Нечего тебе тут делать. Пойди займись чем-нибудь другим.
Когда они остались одни, Меценат спросил:
– Кто это такой?
– О, страшная скотина. Тот первый, с которым вы сидели давеча, очень приличный малый. Обыкновенный вор. В крайнем случае, лишились бы бумажника – и все, а этот… и табаком глаза засыплет, и ножичком ткнет при удобном случае, не задумываясь. А мы еще не знакомы: студент Новакович.
Вернувшийся Гриша, узнав, в чем дело, в полной мере подтвердил слова Новаковича:
– У нас его тоже не любят… Мы на «мокрое дело» никак не пойдем, а ему это – все равно как «Отче наш» прочитать. Чуть что – сейчас за «перо» [1Перо – на воровском жаргоне – нож. Примеч. авт. ], нехороший человек, наши его избегают… Разрешите пощупать ваши мускулы? – вежливо отнесся он к Новаковичу.
– Сделайте одолжение. Вишь ты, они у меня какие. Это от сахару, да еще моркови ел я много.
С этого дня Новакович сделался неизменным спутником, а иногда и телохранителем Мецената во всех авантюрах благодушного скучающего богача.
Позднее всех прилетел на Меценатов огонек беззаботный поэт Паша Круглянский, прозванный Мотыльком, потому что первое время, являясь в компанию даже в десять утра, он неизменно говорил извиняющимся тоном:
– А я к вам на огонек зашел.
Впервые обнаружил его Меценат у витрины большого книжного магазина.
Мотылек стоял, собирая свое морщинистое лицо в чудовищные складки и снова распуская их, и вполголоса ругался:
– Ослы! Подлецы! Скоты несуразные. Черти.
– Кто это «ослы»? – ввязался Меценат в его телеграфический монолог.
– Издатели, – доверчиво пояснил Мотылек. – Что они выпускают? Что печатают? Разве это стихи?
– А вы, собственно, какие стихи предпочитаете?
– Свои. Вот послушайте…
И, прислонившись спиной к витрине, Мотылек принялся с пафосом декламировать какую-то элегическую балладу.
– Правда, хорошо?
– Очень. Кстати, хотите привести в порядок мою библиотеку?
– А у вас большая?
– Тысячи три томов.
– Пойдем! – решительно сказал Мотылек, хватая Мецената за руку.
– Да не сейчас, чудак. Это успеется. Сейчас время завтрака.
– Пойдем завтракать! – не менее бурно ухватился за эту мысль, а равно и за руку Мецената Мотылек. – Только вот что…
Он выпустил Меценатову руку, вынул тощее портмоне и принялся задумчиво пересчитывать серебряную мелочь.
– Гм! Хватит ли на двоих, а?
– С моими хватит, – успокоил его Меценат. – В общем, у нас с вами тысячи полторы наберется. – И повлек оглушенного Мотылька за собой.
С тех пор так и повелось, что за всех расплачивался Меценат. Нельзя сказать, чтобы клевреты были корыстолюбивы, но все они рассуждали вполне справедливо, что, если бы им вздумалось тянуться в расходах за Меценатом, каждый из них лопнул бы через два дня, а расстаться из-за этих пустяков с Меценатом никому и в голову не приходило – очень уж они привязались к Меценату, более того, полюбили Мецената.
Впрочем, Меценат, субсидируя их наличными, хорошо знал, что часть денег попадала к их посторонним приятелям, еще более нищим, чем они, и поэтому ничто не нарушало его благодушного равновесия.
– Справедливое распределение между населением благ земных, – говорил он иногда, посмеиваясь.
Несмотря на всякие шуточки и подтрунивания, эта банда очень уважала Мецената, и все по молчаливому уговору обращались к нему на «вы», в то время как Меценат ласково, бесцеремонно всех называл на «ты».
Между собой «клевреты Мецената», как они сами себя величали, жили дружно, только Новакович изводил Кузю, играя с ним, как огромный дог со щенком, да Кузя иногда любил «топить Мотылька», что выражалось в следующем: декламирует Мотылек перед всем обществом свои новые стихи или рассказы. Кончит – и несколько секунд перед аплодисментами царит восхищенное молчание.
– Н-да-с, н-да-с, н-да-с, – скучающе говорит Кузя. – Хороший рассказец, очень славный. Только я его уже читал у другого писателя раньше.
– У кого ты читал?.. – полусмущенно, полусердито допрашивает Мотылек.
– У этого, как его… забыл фамилию. И фабула та же, и даже выражения одинаковые.
– Нет, так нельзя, – стонет возмущенный Мотылек. – Ты обязан указать, где ты читал!!
– Да это не важно. Чего ты волнуешься. Я где-то в немецком журнале читал…
– Да ведь ты не знаешь немецкого языка!
– А ты знаешь?
– Я-то знаю.
– Ну вот, значит, ты и «воспользовался». А мне переводил один знакомый. Ну, прямо-таки у тебя слово в слово, что и там. Знакомого Семен Семенычем зовут, – заканчивал Кузя, заимствуя этот прием «достоверности» у Новаковича.
Мотылька такая неуловимая туманная клевета расстраивала почти до слез. В самом деле – пойди проверь: «Твердо знаю, что читал то же самое в немецком журнале, а в каком – не помню».
Однако в глубине души тот же Кузя признавал большой литературный талант Мотылька, и они часто с Меценатом в интимной беседе горевали, что их столь одаренный приятель не может добиться известности. Вот каковы были люди, организовавшие шутку в «титанических размерах», по словам одного из них, избрав целью этой шутки глуповатого, наивного, как дитя, но самоуверенного в своем простодушии юношу…
Меценат и его клевреты продолжают развлекаться
Несколько дней спустя после первого появления Куколки можно было наблюдать в знаменитой квартире Мецената мирную семейную картину: сам Меценат, облаченный в белый халат, прилежно возился около станка, на котором возвышалась груда сырой глины, и под его проворными гибкими пальцами эта груда принимала постепенно полное подобие сидящего тут же в гордой позе Мотылька.
В другом углу обнаженный до пояса могучий Новакович тренировался гантелями, широко разбрасывая свои страшные, опутанные, как веревками, мускулами руки, ритмично сгибаясь то в одну, то в другую сторону…
– Телохранитель! – воззвал Меценат, округляя большим пальцем лоб глиняного Мотылька. – У меня руки в глине, а как назло щека зачесалась. Почеши, голубчик.
– Которая? – деловито приблизился к нему Телохранитель. – Эта, что ли?
Он почесал Меценатову щеку и, склонив голову на сторону, уперев руки в бока, принялся разглядывать произведение Мецената.
– Морщин маловато, – критически заметил он. – Еще бы десяточек подсыпать.
– Довольно, довольно! – испуганно закричал Мотылек. – Ты рад из меня старика сделать!
– Ну какой же ты старик! У тебя только кожа на лице плохо натянута. Ты бы сходил к обойщику перетянуть.
– Отстань, черт.
– Мотылек!
– Сколько парикмахер берет с тебя за бритье?
– Что значит – сколько? Обыкновенную плату: 15 копеек.
– Да ведь работы-то ему какая уйма! Сначала должен выкосить все бугорки и пригорки, потом, перекрестившись, спуститься в мрачные ущелья твоих морщин и там, внизу, во тьме, спотыкаясь, почти ощупью бедняга должен выкорчевать все пеньки и корни.
– Ну, поехал. Глупо.
– Был у меня, братцы, приятель, – начал, сев верхом на стул, Новакович одну из своих идиотских историй, которые он всегда рассказывал с видом полной достоверности. – И у этого приятеля, можете представить, совершенно не росли усы. А дело его молодое – очень ему хотелось каких-нибудь усишек. И придумал он вещь неглупую: выдрал с затылка сотни две волосков вместе с луковицами, потом сел у зеркала, вооружился увеличительным стеклом, иголкой и – пошла работа! Иголкой ткнет в верхнюю губу и сейчас же туда волос с луковицей ткнет и луковицу в дырочку посадит. Прямо будто виноградные черенки сажал.
– Врешь ты все, Телохранитель.
– Не такой я человек, чтобы врать, – эта история потом наделала в сферах много шуму. Посадил он, стал каждое утро водичкой поливать. И что ж вы думаете – ведь принялась растительность! Но только ужас был в том, что растительность эта, новенькая-то, не лежала на губе, как у других, под углом в 45 градусов, а торчала перпендикулярно, потому что он луковицы торчмя вгонял. Очень терзался бедняга.
Меценат, выслушав эту историю, рассмеялся, а Мотылек возмущенно воскликнул:
– Телохранитель! Всякому вранью есть границы.
– Ты думаешь, я вру? А если я тебе назову фамилию этого человека – Седлаков Петр Егорыч, – тоже, значит, вру? Он жил на Кирочной, а теперь переехал не знаю куда. Можешь сходить к нему. Эта история подробно описана в одном немецком жур… А! Кузя! Откуда Бог несет?
Кузя влетел, бодро помахивая пачкой свежих газет.
– Вот, друзья, какова сила печати! Не только Куколку – берусь Анну Матвеевну всероссийской знаменитостью сделать.
– Вот! Заметка первая – в «Столичном Утре». «На днях в роскошном особняке известного Мецената и покровителя искусств (это я вам так польстил, Меценат) в присутствии избранной литературно-артистической публики (Мотылек, цени, это я о тебе так!) впервые выступил молодой, но уже известный в литературных кругах поэт В. Шелковников. Он прочитал ряд своих избранных произведений, произведших на собравшихся неизгладимое впечатление…»
Одобрительный смех встретил эту заметку.
– Это не все, господа! Вот литературная хроника «Новостей Дня»: «В литературных кругах много толков вызывает появление на нашем скудном небосклоне новой звезды – поэта Шелковникова. По мощности, силе и скульптурной лепке стиха произведения его, по мнению знатоков, оставляют далеко позади себя таких мастеров слова, как Мей и Майков. В скором времени выходит первая книга стихов талантливого поэта».
– Ай да старушка в избушке верхом на пушке! – воскликнул Мотылек, злорадно приплясывая. – Смеху теперь будет на весь Петербург.
– И наконец, последняя заметка, – самодовольно улыбаясь, сказал Кузя. – «Нам сообщают, что Академией наук возбужден вопрос о награждении Пушкинской премией молодого поэта В. Шелковникова, произведения которого наделали столько шума». Все!!
– Кузя! Да как же редакторы могли напечатать такую галиматью?
– Э, что такое редакторы, – цинично рассмеялся Кузя. – Они по горло сидят в большой политике, и их сухому сердцу позиция Англии в китайском вопросе гораздо милее и ближе, чем интересы родного искусства… Признаться, в своей газетке я заметочку сам подсунул, в чужих – приятелей из репортеров подговорил… Сейчас у «Давыдки» стон стоит от хохота. Там уже балладу сложили насчет скрипучей старушки, признаться, очень неприличную.
– Интересно бы сейчас увидеть Куколку… Вот, поди, именинником ходит!
– А ведь он, ребята, по своей глупости все это всерьез примет!
– Портрет свой у Дациаро выставит!
– Фабриканты выпустят папиросы «Куколка»! Громкий смех веселой компании заглушил робкий стук в дверь.
Только чуткий Меценат расслышал.
– Стучат, что ли? Кто там? Входите!
Вошел он… Куколка. Элегантный, дышащий свежестью молодости.
Оглядел всю компанию своими мягкими лучистыми глазами и кротко улыбнулся.
– Я вам помешал, господа? Вы почему-то очень громко смеялись?
– Это я о своем отце рассказывал, – нашелся Телохранитель, – понимаете, он был до того высок ростом, что, когда ему приходилось высморкаться в платок, он на колени становился.
– Как странно, – удивился Куколка. – Зачем же это он так?
– А вот спросите! Глеб Иваныч его звали.
Куколка помедлил немного, потом глаза его засияли небесным светом, и он тихо сказал:
– Господа… я, может быть, глуп и неловок, я сам сознаю это… И ненаходчив тоже. Но я сейчас пришел сказать вам, что… таких людей, как вы, я встречаю первый раз в своей жизни!!!
Это горячее восклицание Куколки было так двусмысленно, что все опасливо переглянулись.
– Неужели сорвалось? – испуганно пробормотал Мотылек на ухо Меценату. – Неужели догадался?
– Куколка, – сухо сказал Кузя. – Мы не понимаем, что вы хотите сказать этими словами? Мы такие горячие почитатели вашего чудного таланта…
– Я знаю, знаю! – в экстазе воскликнул Куколка. – Вот поэтому-то я и говорю, что людей, подобных вам, я встречаю впервые в жизни! До встречи и знакомства с вами все другие, даже друзья мои, – только бессмысленно трещали мне в уши, говорили мне хорошие слова, а вы не только обласкали меня, но и сделали для совершенно неизвестного вам человека то, чего не сделал бы и отец родной! Вы мне дали крылья, и я, до сих пор скромно ползавший, как червяк, по пыльной земле, теперь чувствую себя таким сильным, таким… мощным, что кажется мне – несколько взмахов этими сильными новыми крыльями, и я взлечу к самим небесам!!
– Куколка, не улетайте от нас, – сентиментально попросил Новакович.
– О нет! Вы для меня теперь самые родные, и я вас никогда не покину!! Я должен быть около вас, вдыхать, впитывать тот благородный аромат чистой поэзии, который вас окружает и который я буду вдыхать одной грудью с вами. До встречи с вами я был мелок и вял – теперь я будто окреп и вырос! Друзья! Я, конечно, знаю, что в ваших газетных заметках обо мне много дружеского преувеличения, многого я еще не заслужил… Но, друзья! Я сделаю все, чтобы оправдать эти ваши даже преувеличенные надежды на меня! Теперь у меня появился смысл и цель работы, и я клянусь вам, что наступит время, когда вы сами будете гордиться мной, и скажете вы тогда: «Да, это мы поддержали первые робкие шаги Куколки, и это благодаря нам он сделался тем человеком, который и свою долю внес в благородный улей русского искусства…» И когда румяный Феб взметнет свою золотую колесницу к солнцу…
– Коньяк-то… дома будете хлестать али куда пойдете? – деловито спросила Анна Матвеевна, незаметно вошедшая во время пылкого монолога Куколки. – Ежели дома, то я послала бы за коньяком… Что было старого запаса – как губки высосали!
– Кальвия Криспинилла! – завопил Мотылек. – Как вы можете говорить о пошлом земном коньяке, когда мы пили сейчас божественный напиток, изливающийся из уст Куколки!..
– Анна Матвеевна! – высокопарно сказал Новакович. – Вы вошли в ту самую минуту, когда, может быть, в мире в муках рождался истинный, Божьей милостью поэт!..
И прозаично докончил шепотом:
– Нет ли у вас сахарцу, многоуважаемая? Я бы пожевал сладенького.
– Бестолковый вы народ, как погляжу я на вас, – проворчала Анна Матвеевна, доставая из кармана горсть сахару и суя в руку Новаковича. – А ты чего, сударь, с ними разговариваешь? Погубят они тебя. Плюнул бы на них да пошел бы прочь, в хорошую чистую компанию.
– Имею честь кланяться, – ласково приветствовал ее Куколка. – Как ваше здоровье, дорогая Анна Матвеевна?
– Здравствуй, здравствуй, голубчик! – благосклонно кивнула ему головой нянька. – Какое там наше старушечье здоровье. С ногами что-то нехорошо. Не то ревматизм, не то что другое.
– Муравьиным спиртом советую натереть, – авторитетно посоветовал Куколка.
– Как приятно видеть, – тонко усмехаясь, сказал Меценат, – сочетание в одном лице Эскулапа с Аполлоном. Куколка, будем пить коньяк?
– Я… собственно, не пью…
– Но выпьете. Выпьем за появление на свет нового поэта, большой успех которого я провижу духовными очами!
– О, как вы все добры ко мне! – чуть не со слезами воскликнул Куколка, поворачиваясь во все стороны. – О, какая сладкая вещь – дружба!
– То-то и оно! Кальвия Криспинилловна – распорядитесь.
– Какая я тебе Кальвия, – огрызнулась старуха. – И что это за человек? В морщинах весь, а ругается.
– Да морщины-то, может, и породили во мне скепсис, мамаша. Будь я такой красавчик, как Куколка… О-о! Тогда бы я покорил весь мир.
Мотылек показывает зубы
Когда на столе появился коньяк и закуска, Мотылек первую рюмку выпил за успех Куколки.
– Куколка! – воскликнул Кузя. – Хотите, я научу вас играть в шахматы? Это разовьет точность мысли и способность к комбинациям, что никогда не помешает такому поэту, как вы.
– Да ведь я уже играю в шахматы, – с сияющей улыбкой признался Куколка. – Только плохо.
– «Знаем мы, как вы плохо играете».
Новакович дружески посоветовал:
– Куколка, раз вы теперь входите в известность – вам бы сняться нужно. Будете дарить поклонникам свои портреты.
– Да я уже и снялся, позавчера. У Буассона и Эглер. Они обещали, что портреты будут превосходные.
Все значительно переглянулись, а Меценат одобрил:
– Молодец. Не зевает. Действительно, надо ковать железо, пока горячо. Фрак бы вам тоже нужно. Для публичных выступлений.
– Вчера заказал у Анри. Хороший будет фрак.
– Ну и Куколка же! Вот голова! Обо всем подумал.
– Я и книжку своих стихов собрал, – застенчиво признался Куколка. – Вдруг найдется издатель, ан – книжка уже и готова.
– Что это за человек, – чуть не захлебнулся коньяком Мотылек. – Только что-нибудь подумаешь, а он уже все предвидел и все сделал. В одном теле и Аполлон и Наполеон.
– Господа, – воскликнул Меценат. – Я предлагаю устроить пышный праздник коронования Куколки в поэты! Устроим это у меня, и тогда можно будет пригласить и Яблоньку. Я сначала думал снять отдельный кабинет в какой-нибудь таверне, но в таверну Яблонька не пойдет.
– Праздник с Яблонькой?! – пришел в восторг Кузя. – Да это же будет великолепно!
– Кто это – Яблонька? – с любопытством спросил Куколка.
Новакович заметно удивился:
– Яблонька-то? Если вы не знаете Яблоньки – вам незнакома подлинная красота мира, вы не поймете по-настоящему смысла в шелесте изумрудной травы, вы не поймете музыки журчания лесного ручья, пения птицы и стрекотания кузнечика – одним словом, в Яблоньке вся красота мира видимого и невидимого…
– Послушайте, Новакович, – радостно сказал Куколка, – да ведь вы тоже поэт!
Раздался общий смех, который окрасил мужественные ланиты Новаковича в ярко-багровый цвет. Он смущенно пробормотал:
– Не обращайте на них внимания, Куколка. Они бывают иногда утомительно глупы. Они ничего не знают.
– Нет, мы многое знаем. Я, например, знаю способ, с помощью которого физическое напряжение мускулов путем перегонки превращается в букет дорогих, привозимых из Ниццы белых роз и гвоздик!
– Кузя! На шкаф посажу!
– Ты меня можешь засунуть даже в карман… Но тогда у тебя в кармане, как говорил один древний мудрец, будет больше ума, чем в голове!
Меценат заинтересовался:
– Да как же это можно, Кузя: перегонять человеческую мускульную силу в цветы?
– Ах, вы не знаете, Меценат? А как вы назовете это, если человек вопреки своим спортивным принципам напяливает на голову черную маску, поступает инкогнито в цирковой чемпионат, кладет на лопатки несколько идиотов, получает за это деньги и вместо того, чтобы сшить себе новый костюм, посылает Яблоньке букет роскошных белых роз в день ее рождения?! Так сказать: цветок цветку.
Новакович сидел, опустив голову, угрюмый, совершенно раздавленный ядовитым рассказом Кузи.
Меценат внимательно глядел на Новаковича и вдруг покачал своей мудрой беспутной седеющей головой. В глазах его на один миг мелькнула чисто отеческая ласка.
– Телохранитель! Я и не знал о твоих подвигах на арене! На кой черт ты это сделал? Превосходно мог бы взять деньги у меня. Тем более – для Яблоньки.
– Вы знаете, Меценат, – тихо сказал Новакович, – я залезаю в ваш карман без всякой церемонии слишком часто и знаю, что вы выше этих пустяков, но я хотел сделать Яблоньке приятное на собственные, заработанные деньги.
Кузя захихикал:
– Как заработанные? Как? На этих белоснежных лепестках сверкала не роса, а капли борцовского пота, выдавленного из несчастных «чемпионов Африки и Европы» твоими медвежьими нельсонами…
– Кузя! Ты можешь об этом больше не говорить? – нахмурясь, сказал Новакович.
– И верно! – увесисто подкрепил Меценат. – Где замешана Яблонька – клевреты должны безмолвствовать.
Кузя вдруг завопил:
– Шапки долой перед святой красотой!! Телохранитель, я люблю тебя.
– Я был бы счастлив познакомиться с этой достойной девицей, – жеманно заявил Куколка.
– Я думаю! Губа-то у вас не дура. Я того мнения, Меценат, что Яблонька должна короновать нашего поэта собственными руками… А?
– Конечно, впрочем, я выработаю подробный ритуал всего празднества. Куколка! Куда же вы?
– А мне нужно спешить… я должен обработать одно мое стихотворение…
– Неужели такое же, как о старушке в избушке?! – восторженно ахнул Кузя.
– Нет, в другом роде. Однако неужели, господа, вам так понравилась «Печаль старушки»?
– О, это вещь высокого напряжения. То, что немцы называют: «Шлягер»! Я ее недавно декламировал в одном доме – так все чуть с ума не сошли!
– Ей-Богу? – расцвел Куколка. – И за что вы все так меня любите, не понимаю!
– За талант, батенька, исключительно за талант! За редким растением и уход особенный.
– Спасибо. Хотите, я свои новые стихи посвящу вам?
– О, достоин ли я такой чести, – сказал Кузя таким жалобно-уничижительным тоном, что Новакович отвернулся и прыснул в кулак.
А Куколка, ничего не подозревая, обводил всех ясным доверчивым взглядом, и сияла в этом взгляде ласка и собачья любовь к каждому из них.
– Жалко мне с вами расставаться, но ничего не поделаешь: искусство выше всего. Зайду только проститься с уважаемой Анной Матвеевной и помчусь домой. До свидания, мои хорошие.
Он вышел. Все помолчали. Потом Новакович почесал затылок и сказал:
– Меценат! Каков экземпляр, а? Это я его нашел. И за такого человека я получил всего 25 рублей. То есть так продешевить могу только я. Нет, не гожусь я в торговцы живым товаром.
– Послушайте-ка, господа, – и Меценат озабоченно обвел взглядом клевретов. – Шутка наша хороша, конечно… Она забавна, тонка и остроумна. Но как мы из нее в конце концов выпутаемся?! Представьте себе, что этот бездарный идиот вдруг действительно каким-нибудь чудом выпустит книжку своих стихов. Что тогда? Ведь скандал будет на весь мир?!
Мотылек, сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг вскочил и, собрав свое лицо в такие складки, что они казались трепетавшим клубком судорожно извивавшихся змей, вдруг прошипел с самой настоящей злобой в голосе:
– И пусть! И пусть! Я давно уже жажду такого звонкого мирового скандала! Ведь подобного болвана, как эта Куколка, в сто лет не отыщешь! И какой самоуверенный болван! Пусть будет скандал! Так и надо! Так и надо!
– Чего ты, – даже отшатнулся от него Кузя. – Смотрите, взбесился человек! Лицо-то у тебя – будто черт лапой смял. Эй, морщины! Вольно! Марш по местам!
– Я давно, давно поджидал такого случая!! Обратите внимание на меня! Я пишу, творю вещи кровью моего мозга, изливаю лучшие свои чувства, щедро бросаю в тупую толпу целые пригоршни подлинных бриллиантов – и что же?! Я, как слизняк, пребываю во тьме, в неизвестности! Критика даже не замечает меня, публика глотает мои произведения, как гиппопотам – апельсины или как та гоголевская свинья, которая съела мимоходом цыпленка и сама этого не заметила!! Так я ж тоже плюю на них на всех! Более того! Я хватаю эту Куколку и швыряю ее им всем в гиппопотамью морду!!! Нате, нате вам! Вот достойный вас поэт. Смакуйте его, жуйте вашими беззубыми челюстями! Эввива, поэт Шелковников! Кузя!! Друг ты мне или нет? Так пиши еще о Шелковникове, звони, ори на весь мир – я буду тебе помогать! Я буду читать лекции о новом поэте Шелковникове, устрою целый ряд докладов, лекций, рефератов – и когда толпа, как стадо, ринется к его ногам, я плюну им в лицо и крикну: «Вот ваш бард! Я, как Диоген с фонарем, отыскал самое бездарное и самоуверенное, что есть в мире, и, хохоча, склонил ваши воловьи шеи перед этим апофеозом пошлости! Кланяйтесь ему, кланяйтесь, скоты!»
Он упал в кресло и, закрыв лицо руками, погрузился в молчание.
Остальные трое, ошеломленные этой неожиданной бешеной вспышкой, стояли вокруг него, не зная, что сказать. Они хорошо знали Мотылька, но сейчас на них глянуло совсем другое, новое лицо этого беззаботного человека.
Когда же молчание сделалось невыносимым, Кузя решил смягчить общее настроение.
– Здорово! – усмехнулся он. – Мы-то в простоте душевной думали, что «игра с Куколкой» – просто новенькая забава скучающей части русского мыслящего общества, а Мотылек – вишь ты, дай Бог ему здоровья – взял да и подвел под эту дурацкую историю прочный идеологический фундамент… Умная голова – наш Мотылек!
Меценат засвистел, подошел к неоконченному бюсту Мотылька и, оглядывая свое произведение, сказал:
– Попробую сделать тебе такое лицо, которое я видел сейчас, и назову это произведение: «Ярость».
– Трудно это, Меценат! – подхватил Новакович. – Для морщин на лице места не хватит.
Все шутили, но… в глубине души были очень удивлены. Чрезвычайно.
Впервые веселый Мотылек повернулся ко всем столь неожиданной стороной своей разнообразной натуры.
О Яблоньке и ее физических и душевных свойствах
У Мецената и его клевретов была непонятная страсть: награждать всех, кто с ними соприкасался, прозвищами. Этим как будто вносился какой-то корректив в ту слепую случайность, благодаря которой человек всю жизнь таскает на своих плечах имя, выбранное не по собственному вкусу или вкусу других, а взятое черт знает откуда: почему этот элегантный, одетый с иголочки парень именуется Иван Петрович Кубарев, а не Виктор Аполлоныч Гвоздецкий, почему та пышная черноволосая красавица называется Людмила Акимовна, когда по всяким соображениям гораздо более подходило бы ей пышное черноволосое имя: Вера Владимировна?
Бессознательно, но, вероятно, именно поэтому клевреты крестили всех окружающих по-своему.
Самой удачной, меткой кличкой у компании считалась Полторажида – кличка, которую прицепили к невероятно длинному рыжему унылому еврею-портному, часто освежавшему несложный гардероб клевретов.
И совсем уже несправедливо звучала «Кальвия Криспинилла» – Magistra libidinium Neronis, как окрестили добрую русскую няньку Анну Матвеевну… В ее характере ничего не было общего с «профессоршей Неронова разврата», хотя Мотылек и божился, что она не только снисходительно относится к объектам Меценатовых сердечных увлечений, но даже сортирует их на «стоящих» и «нестоящих» и ведет с ними по телефону длинные беседы принципиального свойства.
Одной из удачных кличек считалась также сокращенное «Яблонька» или официальное – «Яблонька в цвету», потому что это поэтическое название вполне соответствовало внешности Нины Иконниковой.
Высокая гибкая блондинка с огромными синими глазами, любовно озиравшими весь Божий мир, с пышной короной белокурых, нежных, как шелковая паутина, волос, вся белая, ароматная, будто пахнущая яблочным цветом, с высокой грудью и круглыми плечами, упругая, здоровая и свежая, как только что вылупившееся яичко. Походка у нее была изумительная: идет и вся вздрагивает, будто невидимые волны пробегают по телу, будто спелый колос волнуется от налетевшего теплого летнего ветерка…
Однажды некий экспансивный прохожий не выдержал: остановился посреди улицы, сложил молитвенно руки и пылко воскликнул:
– Боже мой! И пошлет же Господь в мир такую красоту!
Она нисколько не была шокирована этим восклицанием; приостановилась и, мило улыбнувшись, поблагодарила:
– Спасибо вам за ласковое слово. Мне приятнее всего, что в вашем комплименте дважды встречается слово «Бог». Значит, что вы хороший человек.
Первым познакомился с Яблонькой Мотылек. Этот расторопный поэт однажды долго шел за ней по боковой аллее Летнего сада и потом, восхищенный, потеряв над собой власть, как он вообще всегда терял власть над своим бурным темпераментом, вдруг подошел к ней и вступил в разговор.
– Куда вы идете? – порывисто спросил он.
– В библиотеку. Книгу менять.
– И я пойду с вами.
– Вы тоже идете книгу менять? – спросила она просто, без всякой иронии.
– Нет… я этого… Давно собирался абонироваться… Да представьте себе, не знаю, как это сделать. Это сложно?
– Совершенно несложно, – мило рассмеялась она. – Пойдемте, я вам это устрою.
Мотылек бурно зашагал за ней, но, когда оба предстали перед прилавком, на котором лежали толстые каталоги, Мотылек вдруг ощутил, что он оступился и летит вниз головою в глубокую пропасть: он сейчас только вспомнил, что у него в кармане всего тридцать копеек, а плата за абонемент в месяц с залогом превышала эту сумму ровно в семь раз.
– Вот вам бланк, – сказала будущая Яблонька, – обязательно напишите ответы на вопросы и здесь подпишитесь.
Чтобы отсрочить окончательно гибель и позор, Мотылек долго возился над маленьким листком, собирал и распускал свои знаменитые морщины, раза два даже смахнул тайком пот со лба, каллиграфически выписал свою фамилию, сделал росчерк – роковой час расплаты придвинулся вплотную.
– Ну, что ж вы? – поощряла его Яблонька. – Теперь остается только заплатить и выбрать книгу по каталогу.
Мотылек тоскливо поглядел на ее свежие губы, поскреб яростно холодными пальцами затылок и вдруг брякнул:
– Послушайте… Можно вас отозвать в сторону на два слова?
– Что случилось? Пожалуйста.
Они отошли в сторону.
– Милая девушка! Видели вы еще когда-нибудь такого мерзавца, как я?
Ее губы дрогнули, и глаза немного затуманились…
– Что вы такое говорите… Разве можно так?
– Мерзавец! – в экстазе воскликнул Мотылек. – Форменный подлец! Слушайте же, как кается Мотылек! Слушай весь православный народ! Книга мне была нужна? По морде мне нужно было хлопнуть несколько раз этой книгой! Ведь это я к вам просто пристал давеча в Летнем саду – пристал, как самый последний уличный нахал!! А вы, святая душа, даже не догадались! Вы, как Красная Шапочка, доверчиво разговорились с Серым Волком…
– Да вы не похожи на Серого Волка, – рассмеялась одними лучистыми синими глазами Яблонька. – У вас доброе лицо. А я боюсь только пьяных. И то я одного пьяного однажды вечером устыдила. С ними только нужно побольше простой примитивной логики. Подходит он ко мне вечером на Владимирской улице и говорит: «Пойдем со мной, барышня». Конечно, можно было бы позвать городового – в двух шагах стоял, – но мне жалко сделалось этого пьяненького. «Куда же, – я говорю, – мне с вами идти?» – «Пойдем поужинать». – «Смотрите-ка, – говорю, – какая жалость… А я уже поужинала!» – «Да что вы, – опечалился он. – Экая жалость! Ну, вина выпьем, что ли?» – «Вина мне нельзя! Доктор строго запретил». Призадумался: «Как же быть?» – «Уж я и не знаю». – «Что ж мне с вами делать все-таки? А может быть, бокальчик бы одолели? Попытались бы, а?» – «Да нет уж, и пытаться не стоит». Совсем он сбился с толку. «Что ж мне с вами делать?» – «Да уж придется, верно, махнуть на меня рукой. А вы бы спать лучше пошли… а? Вон у вас вид какой усталый. Небось заработались». Всхлипнул он, утер мокрые усы и говорит: «А что вы думаете – и пойду! Никто меня не понимает, а вы поняли! Главное теперь – спать». Снял котелок, поклонился – и разошлись мы в наилучшем расположении духа.
– Вот вы какая! – восхитился Мотылек. – Вам бы с Меценатом познакомиться – он бы вас очень оценил.
– Кто этот Меценат?
– Кто?! А вот кто: у вас два рубля есть?
– Дайте мне на несколько минут. Вот спасибо. Теперь я беру вашу книгу – что там у вас? Новая книга Локка. Меценат, наверное, не читал. А вы возьмите свеженькую – и пойдем.
– Куда? – засмеялась Яблонька.
– Я вам долг отдам. Я, миленькая моя, человек честный. Ну, живо, живо!
– Да куда вы меня тащите, сумасшедший человек!
Но Мотылек уже запылал, задергался, как он пылал и дергался всегда… Взял Яблоньку под руку, озабоченно собрал в дорогу все свои морщины и повлек сбитую с толку Яблоньку на улицу.
– Вы очень странный человек, – робко успела пролепетать Яблонька.
– Да уж и не говорите. Кончу я жизнь или знаменитым поэтом, или в сумасшедшем доме… Девушка! Любите ли вы красоту мира? Она во всем: в плакучей иве, склонившейся над тихо плывущей рекой, в угрюмой прямизне петербургской улицы, в новом интересном человеке, а человек этот… Девушка!! Что может быть интереснее Мецената? Нашего доброго, мудрого, благородного Мецената – этого ленивого льва с львиной гривой на львиной шкуре, льва, наполовину бросившего свою прекрасную львицу – ради красоты, свободы и созерцательности!
– Я вас не совсем понимаю, – мягко возражала Яблонька, пытаясь освободить свою руку.
– И не надо! Сейчас не понимаете – потом поймете! Скоро поймете. Даже сейчас! Вот мы уже у Меценатова подъезда. Эй, швейцар! Немедленно же вызовите из второго номера хозяина – скажите, по очень важному, спешному делу. Живо!
– Вы очень странный, – покачала головой Яблонька. – Очень; но вы не страшный. Только зачем Меценат? Может быть, он занят сейчас чем-нибудь, а вы его отрываете. Не лучше ли в другой раз?
– Ни-ни! Да вот уже его шаги. Видите, как он мягко спускается – как старый добрый лев. А за ним слышен тяжкий бег буйвола – это, конечно, Телохранитель.
Меценат, а за ним Новакович, оба без шапок, выскочили на улицу и, увидев около Мотылька белокурую красавицу, замерли, молчаливые, удивленные.
– Меценат! Я вас сейчас же, сейчас, прямо-таки вот немедленно познакомлю, но… дайте мне сначала два рубля. Вот вам за это книга. Вы абонированы! Локка книга. Читайте ее, она интересная. Ведь книга интересная? – стремительно обратился он к Яблоньке.
– Интересная, – спокойно улыбнулась она, разглядывая странную группу: Мецената в засыпанном пеплом бархатном пиджаке и выглядывающего из-за его плеча мощного студента Новаковича.
– Скорей два рубля, Меценат! Спасибо! Вот вам, благодетельная фея, мой долг, а теперь можно и познакомить вас. Это Меценат. Правда, чудный? А тот пещерный медведь сзади – Телохранитель. Новакович! Дай тете ручку и шаркни ножкой. Господа! Эта девушка – лучшая в столице. Я с ней заговорил на улице, как мерзавец, а она ответила мне, как святая. А красота какая! Хотите, мы будем на вас молиться? Лампадку зажжем! Песнопение для вас сочиним. Телохранитель! Подбери глаза – а то на мостовую рассыплешь. Меценат! Видите, как я вас люблю! Увидел воплощение красоты, и первая моя мысль – о Меценате!.. «Меценат! – подумал я. – Ты будешь бедный, если не увидишь ее хоть издали!» А Новакович, светлая девушка, тоже хороший – двумя руками девять пудов выжимает.
– Мотылек с ума сошел, – усмехнулся первый пришедший в себя Меценат. – Позвольте узнать ваше имя?
– Нина Иконникова.
– А вы знаете, как я вас назвал, когда вы так вот стояли, белая, ласковая, около этого корявого пня? Подумал я: яблонька в цвету!
– Гип, гип, ура, Яблонька! – заорал Мотылек на всю улицу.
– Вы не обидитесь, – улыбаясь, спросил Меценат, – если я предложу вам зайти к нам отдохнуть от трескотни Мотылька. Они оба люди, которые могут с непривычки ошеломить, но публика, в общем, не страшная.
– Я должна спешить домой, – ответила, подумав, Яблонька, – но если вы не будете меня задерживать, я минут десять посижу.
– Яблонька, – сказал Новакович, выдвигаясь вперед. – За то, что вы нас сразу поняли, и доверились, и идете к нам, я отныне даю присягу быть вашим рыцарем, защищать вас от всяких невзгод, а если кто-нибудь посмеет что-нибудь лишнее – оторву голову и суну ему под мышку. Господа! Дорогу Яблоньке!
И, когда Яблонька шагнула на площадку Меценатовой квартиры, Новакович одним движением снял с себя тужурку и почтительно подбросил ее под ножки Яблоньки.
«И жители восторженно встречали ее, – неизвестно откуда процитировал Новакович, – и расстилали плащи перед ней, чтобы ее нежной стопы не коснулась грубая земля».
– У вас сзади рукав рубашки разорвался, – заботливо заметила Яблонька, осматривая рукав Новаковича. – Если у вас найдется нитка и иголка – я зашью.
– Вот девушка!.. Если бы я был достоин – я поцеловал бы край ее платья, – вздохнул Новакович, толкнув Мотылька плечом.
Яблонька вступила в знаменитую гостиную Мецената и с любопытством огляделась.
– Уютно у вас, а только странно. И солнца мало. Отчего портьеры задернуты? А для пепла полагается пепельница, а не ковер и не плечи бархарного пиджака. Где у вас щетка? Я вас почищу немного…
Яблонька посидела самую чуточку, скушала одну грушу, поправила висящую криво картину и уже надевала перед зеркалом воздушную шляпку, собираясь уходить, как в дверях показалась Анна Матвеевна.
– Экое чудо у нас, – охнула она, разглядывая Яблоньку. – Вы бы, барышня, подальше от них были! Это ведь сущие разбойники – обидят они вас.
– Меня, бабушка, невозможно обидеть, – рассмеялась Яблонька. – Я в Бога верю и всех людей люблю. Какие же они разбойники? Странные немного, но милые.
– Этакими милыми в пекле все дорожки вымощены. Как звать-то вас?
– Яблонька, – выскочил сбоку Мотылек.
– Яблонька и есть. До чего ж ладная девушка. Хоть бы вы их, сударыня, усовестили, чтоб коньячища этого не лакали спозаранку…
– Анна Матвеевна! Да ведь мы по рюмочке!
– Знаю, что по рюмочке. В этакую рюмочку тебя и поп при святом крещении окунал. Скушать чего не хотите ли, сударыня?
– Нет, спасибо, мне идти надо… Буду в этих местах – зайду еще посмотреть, как вы тут живете. А коньяк лучше не пейте. Хорошо?
– Сократимся, – усмехнулся Меценат. – А если вам нужны какие-нибудь книги – так моя библиотека к вашим услугам. Ройтесь, разбрасывайте – у нас это принято.
Яблонька ушла, звонко поцеловав Анну Матвеевну на прощание.
После ее ухода нянька подошла к креслу, грузно уселась в него и, посмотрев на победоносно переглядывавшихся клевретов, строго сказала:
– Ну, ребята… Не пара она вам. Не по плечу себе дерево рубите.
– Кальвия, – возразил Мотылек, обнимая ее седую голову. – Где же это видано, чтобы Мотыльки да рубили Яблоньки? Наоборот, я буду порхать около нее, вдыхая аромат, буду порхать – вот так!
Он вспрыгнул на оттоманку, перемахнул на стол, оттуда обрушился на плечи Новаковича и наконец, тяжело дыша, сполз с Новаковича на пол.
– Мотылек, – сказал размягченный Меценат. – За то, что ты сегодня вспомнил, подумал обо мне – я дарю тебе изумрудную булавку для галстука. Она тебе нравилась.
– А я, – торжественно подхватил Новакович, – никогда больше по позволю Кузе говорить, что все твои произведения читал у чужих авторов в немецких журналах!! Ты совершенно оригинальный писатель, Мотылек!
– А я, – проворчала нянька, – оборву тебе уши, если ты будешь бросать мне на ковер апельсиновую шелуху.
– Кальвия! Я вас так люблю, что отныне буду есть апельсины вместе с кожурой.
И все впоследствии не исполнили своих обещаний, кроме Мецената, булавка которого навсегда украсила тощую грудь Мотылька, как память о Яблоньке, изредка, как скупой петербургский луч, заглядывавшей в темную Меценатову гостиную.
Другие живут при боге,
А я и не помню сам,
Когда своротил с дороги,
Которая в божий храм.
«Лесоповал». «Дорожка моя кривая»
На служебной половине кафе «Аладдин» собирались «свои». Среди них были любители уединиться, поиграть в бильярд, а то и перекинуться в картишки. К услугам первых, вторых и третьих имелся небольшой зал с двумя бильярдными столами и несколько комнат, именуемых здесь кабинетами.
Стоял теплый весенний вечер, в зале уже давно веселилась и танцевала публика, на служебной же половине кафе было относительно тихо, потому что из зала сюда доносились приглушенные звуки музыки да хриплый голос, с надрывом певший:
В одном из кабинетов находились трое: лет двадцати восьми светловолосый интеллигентного вида парень в очках, немногим старше его качок с покатыми плечами и тупым выражением на щекастом румяном лице и неопределенного возраста смуглый сутулый мужчина крупного телосложения, с мозолистыми большими руками. Компания сидела за прямоугольным, покрытым бордовой скатертью столом, под лампой с розового цвета абажуром. На сервированном на четыре персоны столе стояла кое-какая закуска, соки и водка. Трое мужчин скучали, томимые ожиданием, и то и дело поглядывали на часы. Наконец накачанный парень не выдержал.
– Ну что, начнем? – спросил он и вопросительно взглянул на приунывших приятелей. Не получив ни положительного, ни отрицательного ответа, взял со стола бутылку водки и стал наполнять прозрачной жидкостью рюмки. Закончив процедуру, поднял рюмку и произнес: – Ну поехали!
– Да погоди ты! – вяло воспротивился призыву интеллигентного вида молодой человек. – Дай хоть закуски положить. – Он взял ложку и начал накладывать в тарелку салаты.
Его примеру последовал и старший в компании сутулый мужчина. Качок, держа на весу рюмку, терпеливо ждал, когда его приятели наполнят едой тарелки. Наконец парень с мужчиной отложили ложки, и компания дружно выпила. В этот момент в кабинет заглянул молоденький тщедушный официант в белоснежной рубашке, черных брюках и бабочке. Он замер в услужливой позе у двери и почтительно спросил:
– Горячее подавать?
Сутулый мужчина, прожевав кусок курицы, небрежно ответил:
– Подавай, сынок, пока три порции. Четвертую позже принесешь, – и ворчливо добавил – Черт знает, когда этот начальник пожалует.
– Как скажете! – склонил голову официант и, развернувшись, вышел за дверь.
– Вряд ли придет, – изрек качок, вновь наполняя рюмки водкой. – Зря здесь торчим.
– И я так думаю, – обронил светловолосый парень. – Назначил на девять, а время уже около десяти часов.
Сутулый с хмурым видом потыкал вилкой в горку винегрета на своей тарелке, лениво пробасил:
– Придет, куда денется.
Задерживается просто. Начальство ведь. И чего ему от нас надо? Мы ведь за свое уже рассчитались.
Мужчина вдруг прислушался. Навострили уши и его приятели. В коридоре раздались быстрые уверенные шаги.
– А вот, кажется, и он! – оживился сутулый.
И действительно, шаги стихли возле их двери, затем дверь распахнулась, и в кабинет вошел плечистый мужчина со спортивной сумкой «Adidas». Он был в черных туфлях, черных брюках, черной рубашке и черной… маске. Сквозь прорези маски холодно поблескивали стального цвета глаза. Сидевшая за столом троица оцепенела, пялясь ничего не понимающими взглядами на вошедшего. Первым пришел в себя качок.
– Это еще что за бал-маскарад?! – произнес он грозно, однако с нотками беспокойства в голосе. Это были последние слова, которые качок произнес в своей жизни. Человек в маске сбросил с плеча сумку, выхватил из нее короткоствольный автомат и, вскинув его, открыл огонь по находившимся в комнате людям. Компания даже не успела встать со своих мест. Автоматные очереди прошили тела мужчин, и они, конвульсивно содрогаясь от попадавших в них пуль, стали опрокидываться вместе со стульями. От брызг крови комната мгновенно окрасилась в красный цвет. Зазвенели осколки разлетевшихся стекол, закачался над столом абажур. Несколько секунд спустя все было кончено. Три трупа в неестественных позах лежали на полу в лужах крови, поблескивающей от отражавшегося в ней света лампы. Наступила оглушительная тишина. Даже музыка и голос певца в зале стихли.
Киллер опустил автомат и, держа его одной рукой, покинул место побоища. Высыпавшие в длиннющий коридор любопытные, увидев человека в маске и с автоматом, тут же скрылись за дверями. В дальнем конце коридора остался лишь парнишка-официант с подносом, заставленным грязной посудой. Он бестолково заметался от стены к стене, потом кинулся было к черному ходу, но споткнулся, отчего стоявшая на подносе грязная посуда с грохотом съехала с подноса на пол. Парень инстинктивно кинулся подбирать осколки, но тут же опомнился, встал к стене, освобождая проход, и, прикрывшись подносом, как щитом, залепетал:
– Не убивайте меня, прошу вас, не убивайте меня!
Но человек в маске на парня даже не взглянул. Твердым, уверенным шагом он прошел мимо официанта в дверь, пересек задний двор и, запрыгнув на мусорный контейнер, легко перемахнул забор.
Задержание
Столовка ты столовка,
Пупок к спине прирос.
Четыре дня перловка,
На пятый день овес.
«Лесоповал». «Столовка»
Два дня спустя по улице Исаковского, представлявшей длинный ряд разнокалиберных домов, шагал человек. Это был выше среднего роста широкоплечий мужчина, лет тридцати пяти, с небритым отечным лицом злоупотребляющего алкоголем человека. Одет непрезентабельно – в сильно потертые джинсы, рубашку цвета хаки и потрепанные кроссовки. На плече у мужчины висела спортивная сумка с надписью «Adidas». Мужчина явно что-то разыскивал. Его глубоко ввалившиеся, поблескивающие лихорадочным блеском глаза перебегали с одной стороны улицы на другую, с вывески на вывеску.
День для весны выдался жарким. Прошедший накануне вечером ливень пропитал землю влагой, и теперь яркое солнце интенсивно выпаривало ее с поверхности земли, отчего воздух над дорогой колебался. Было душно. По лицу мужчины струился пот, который он время от времени вытирал тыльной стороной ладони.
Он дошел до небольшого перекрестка, повертел головой, читая таблички с названиями улиц, затем свернул вправо и остановился напротив одноэтажного обветшавшего серого здания с блеклой вывеской, гласившей, что в здании расположилось кафе «Южное». Кафе и являлось именно тем объектом, который человек искал. Он перешел дорогу, потоптался у входа, потом вошел внутрь.
Обычная забегаловка, какую нынче на каждом углу встретить можно. В зале двадцать прямоугольных столов; у дальней стены – раздаточное окно; в углу буфетная стойка с торчащим из нее пивным краном. Время для обеда было раннее, в кафе всего несколько человек, преимущественно страдающие похмельным синдромом мужчины, которые коротали время за кружкой пива.
Мужчина купил в буфете кружку желтоватого напитка, кусок рыбы на тарелке и, поколебавшись в выборе места, направился к свободному столику у окна. Сумку поставил на пол рядом со стулом, крепко прижав ее ногой к ножке стола. Устроившись как следует за столом, стал не спеша пить пиво, изредка бросая из-под кустистых бровей хмурые, настороженные взгляды на посетителей и на входную дверь.
Минут через десять в кафе, негромко переговариваясь, вошли двое атлетически сложенных, коротко стриженных молодых людей. Оба высокие, широкоплечие, с буграми мышц, перекатывающихся под рубашками. На этом сходство вошедших заканчивалось, дальше шли различия. Один из них был светловолосый, славянской внешности, с круглым лицом, мягким подбородком, другой – южанин с квадратной физиономией, большим носом, толстыми губами и волевым, твердым подбородком. Светловолосый неторопливой походкой направился к буфету, не обращая ни на кого внимания, большеносый, также занятый своими мыслями, с ленивым видом отодвинул стул и сел за столик спиной к мужчине. Ничто не предвещало бури. Ничего не подозревая, мужчина продолжал спокойно потягивать пиво, все так же косясь на дверь. Он кого-то ждал.
Светловолосый взял в одну руку две кружки пива, в другую – тарелку с закуской и направился к приятелю. Когда он проходил мимо мужчины, кружки из его руки неожиданно стали выскальзывать, он скособочился и, опасаясь не удержать их, поставил кружки вместе с тарелкой на стол. В следующее мгновение светловолосый схватил мужчину за шиворот и попытался сдернуть со стула. Мужчина оказался на удивление крепким. Мало того что он остался сидеть на месте, упершись ногами, будто бык копытами, он еще оказал сопротивление, ударив нападавшего кулаком в живот. Светловолосый ослабил хватку, но не выпустил воротника мужчины из руки. Тут к нему на помощь запоздало пришел носатый. Он резко развернулся и нанес мужчине удар ребром ладони сбоку в основание шеи. Человек крякнул, стал валиться на пол, однако и тут не сдался. Он схватил со стола свою кружку с остатками пива и запустил ею в носатого. Из лица парня в разные стороны брызнула кровь. Изрыгая проклятия, он кинулся на мужчину. Завязалась драка. Человек отчаянно брыкался, бил куда придется ногами и головой, однако его участь была решена. С разных концов зала к дерущимся бежали еще двое крепких парней. Через несколько секунд строптивый мужик оказался прижатым к полу с заломленными за спину руками. Щелкнули наручники. Несколько сильных рук рывком поставили человека на ноги, и светловолосый громко объявил находившимся в зале ошарашенным людям:
– Граждане, внимание! Сейчас на ваших глазах было проведено задержание особо опасного преступника Привольнова Георгия Константиновича.
Носатый в это время поставил на стол спортивную сумку, открыл ее, извлек автомат и поднял его высоко над головой.
– Будьте свидетелями! – изрек парень. – В его сумке находился автомат Калашникова, модернизированный, со складывающимся прикладом, укороченный!
Допрос
…Сижу, чинарики шмалю напротив конопатого.
Уж он и так, уж он и сяк, а я леплю горбатого.
И у мента без малого концы опять не сходятся.
Коли меня, раскалывай, раскалывай, раскалывай,
Ай, кто ж тебе расколется?..
«Лесоповал». «Допрос»
Брал Привольнова Жорика как особо опасного вооруженного преступника отряд милиции особого назначения, специально вызванный для вышеназванной миссии. Спецназовцы же и доставили ошеломленного Привольнова в городское управление внутренних дел, где его поместили в изолятор временного задержания. Вызывать на допрос сразу не стали – ждали, когда клиент созреет. Остаток дня и ночь промаялся Привольнов в подвале ГУВД, в одиночной камере, пахнущей туалетом железнодорожного вагона. Наконец в замке повернулся ключ, дверь отворилась, и на пороге возник полный мордатый мужчина в форме сержанта милиции.
– Привольнов, на выход! – изрек он хмуро. – Да поживее, мать твою!
Жорик слез с нар, липких от грязи, и вышел в коридор. Там его поджидали двое рослых конвоиров. На Привольнова надели наручники, вывели из подвала и темным коридором препроводили в отведенное для допросов подследственных крыло здания. Здесь Жорика освободили от оков и ввели в кабинет.
Бедно живет наша милиция – во всяком случае, к такому мнению можно прийти, если судить по рабочим милицейским местам. В квадратной светлой комнате с зарешеченными окнами из мебели были лишь два стола, четыре стула, сейф и шкаф – все доисторическая рухлядь, место которой на городской свалке. Особенно жалким выглядел стол, под который вместо одной ножки были подложены два кирпича, бережно обернутые белой бумагой. В углу стояла разбитая перекошенная детская коляска, из тех, на которых уличные мелкие торговцы иной раз свой товар реализуют. И чего она здесь стояла, непонятно. Вещдок, наверное, какой-то.
В кабинете находились два офицера милиции.
За колченогим столом восседал высокого роста худой белобрысый майор, лет тридцати пяти, с тонкими бескровными губами, острым носом и светлыми злыми глазами. За соседним столом сидел ровесник майора, слегка оплывший жирком капитан. На его мясистом, с пористой кожей лице застыло скучающее выражение. Капитан в отличие от напарника производил впечатление добродушного человека.
– Садитесь! – указал майор щурящемуся от яркого света Жорику на стул и взглядом сказал конвойным, что они свободны. Те, однако, не ушли, а уселись на стулья у окна, положив на колени автоматы. – На тот случай, если вдруг задумаешь выкинуть фортель, – пояснил присутствие конвоя майор. – А то бывали здесь у нас деятели, пытались на окнах решетки сорвать да за окно сигануть. А к тебе повышенное внимание требуется. Ты же у нас особо опасный!
– Да какой там особо опасный, – в сердцах сказал Привольнов и сел. Хотя наручники были на Жорике всего несколько минут, руки у него успели затечь. Привольнов потер запястья.
– А вот как раз твой статус относительно закона мы сейчас с тобой и определим, – произнес майор и пододвинул к себе лист бумаги. – Фамилия, имя, отчество…
Жорик кашлянул в кулак и назвался:
– Привольнов Георгий Константинович.
Майор взял ручку и склонился над протоколом:
– Год рождения?
Жорик назвал, майор стал задавать вопросы и записывать ответы. Когда исходные данные Привольнова были корявым почерком майора зафиксированы в протоколе, милиционер отложил ручку и официальным тоном представился сам:
– Я следователь. Ковалев Валентин Иванович. Буду вести ваше дело. Помогать мне будет Лысенко Андрей Олегович, – майор кивнул в сторону напарника и снова уставился на Привольнова. – Ну, Георгий Константинович, расскажите, где вы взяли автомат?
Ковалев говорил спокойно, Привольнов так же спокойно ответил:
– Автомат мне дал Вячеслав.
– Какой такой Вячеслав? – Ковалев приподнял белесые брови. – Расскажите, пожалуйста, подробней.
Обманутый доброжелательным отношением к нему, Жорик охотно заговорил:
– В общем, я ни в чем не виноват, мужики! Подсел позавчера к нашей компании в пивнушке Вячеслав. Выпили немного, поговорили, а потом он предложил мне выгодное дело. За штуку баксов нужно было сходить в кафе «Южное» и передать там сумку с автоматом одному человеку. Ну, я на мели сейчас. Взял две сотни баксов задатку и пошел. – Жорик прижал к груди руки. – Я понимаю, ребята, глупость, конечно, совершил. Бес попутал. Но я полностью свою вину признаю и в содеянном раскаиваюсь. Согласен, как говорится в таких случаях, понести заслуженное наказание. Думаю, учитывая, что я ранее к суду не привлекался, мне дадут пару лет условно. А вы как считаете, а, мужики?.. – И Привольнов с надеждой взглянул поочередно на милиционеров.
Бесцеремонный тон задел майора.
– Кому вы должны были передать оружие? – проигнорировав вопрос, спросил он холодно.
– А черт его знает! – все еще по-свойски ответил Привольнов. – Ханыге какому-то. Сказали, подойдет, скажет, от Вячеслава. Отсчитает оставшиеся бабки и заберет сумку.
Ковалев секунду раздумывал. Когда он заговорил, голос его звучал недоверчиво.
– А почему Вячеслав этот сам на встречу не пошел, а вас послал?
– А-а… – живо откликнулся Жорик. – Вячеслав сказал, будто следят за ним и сам он передать оружие не сможет.
Майор снова взял ручку и стал вертеть ее в руках.
– Хорошо, назовите фамилию Вячеслава, отчество, место жительства.
На испитом лице Привольнова появилось озадаченное выражение.
– Ну откуда же я знаю, товарищ майор, его фамилию, отчество и тем более где он живет? Я только позавчера познакомился с этим самым Вячеславом. Он о себе ничего не рассказывал.
– Вы хотите сказать, что никогда раньше не видели этого человека? – уточнил Ковалев.
– Ну да, – растерялся Жорик.
Следователь стал раздражаться.
– А вам не кажется странным, что за передачу оружия вам предложили сумму, почти равную цене автомата на черном рынке? Не многовато ли?
– Теперь-то, конечно, кажется странным, – огорченно произнес Привольнов. – Специально большие бабки посулили, чтобы соблазнить.
Тонкие губы Ковалева сложились в усмешку.
– Интересно получается у вас, Привольнов! Вы не можете назвать ни одного из участников вашей истории.
– Почему это не могу! – вскинулся Жорик. – В баре были мои приятели. Худя, Шира и другие.
В глазах майора появилась насмешка.
– И что, ваши приятели могут подтвердить, что Вячеслав попросил вас передать оружие?
– Нет, – покачал головой Жорик. – Но они могут подтвердить, что такой мужик среди нас был.
– И они помогут его найти?
Привольнов задумался, провел рукой по волосам от шеи к затылку.
– Не думаю, – произнес он после паузы. – Скорее всего, нет. Впрочем, кто знает. А вы допросите их, это же ваша работа.
– Конечно, – осклабился майор – улыбка у него была ядовитой. – Мы так и поступим. – Только я сомневаюсь в благоприятном для вас исходе этой затеи. Потому что Вячеслав этот и ханыга, как мне кажется, мифические существа.
– Да нет же! – воскликнул Жорик и вдруг, сообразив что-то, спросил: – А как вы на меня вышли?
Ковалев неопределенно пожал плечами:
– По телефону позвонили, сказали о тебе.
– Мужчина звонил? – поинтересовался Привольнов.
– Предположим, – уклончиво ответил майор.
– Вот видите! – Привольнов обвел присутствующих торжествующим взглядом. – Был Вячеслав. Всучил мне автомат, а затем позвонил вам. Я же говорю, подставил, гад!
– Да нет, – майор прикрыл глаза и покачал головой с таким видом, будто хотел сказать: «Э-э… нет! Не перехитришь ты меня, братец!» – Позвонил, скорее всего, бдительный гражданин. Засветились вы где-то со своим автоматом, гражданин Привольнов.
Жорик хмыкнул:
– Да где же я мог засветиться! Вячеслав отдал мне вчера в парке сумку, и я с ней сразу пошел в кафе…
– Хватит! – неожиданно резко сказал майор и бросил на стол карандаш. Лицо у Ковалева стало строгим. – Прекратите, Привольнов, дурака валять! Не существует никакого Вячеслава и ханыги тоже. А дело было так. Начнем по порядку. В течение года в нашем городе действует преступная банда, которая грабит магазины, автомобили и учреждения. По нашим данным, налетчиков четыре человека. Люди они жестокие, в случае чего не остановятся и перед убийством. Не гнушаются ничем. Забирают все подряд: и дорогую аудио-, видеотехнику, оргтехнику, и меха, и кожаные изделия, и просто шмотки, а иной раз и продтовары. Для того чтобы изловить банду, была создана группа, в которую вошли я и капитан Лысенко. Мы вышли на след бандитов, однако два дня назад в кафе «Аладдин» были убиты три члена этой преступной группировки.
По мере того как майор говорил, лицо Жорика вытягивалось, а глаза округлялись. Он уже понял, к чему клонит следователь, однако спросил:
– А я-то тут при чем?
– Как при чем?! – удивился Ковалев. – Ты главарь той банды, который три дня назад ворвался в один из кабинетов кафе и уничтожил своих приятелей. Баллистическая экспертиза установила, что они были убиты из оружия, найденного у тебя в сумке. Кроме того, при грабежах банда убивала своих жертв из этого же автомата.
Привольнов сидел как громом пораженный.
– Что за чушь?! – выдавил он наконец. – Зачем главарю банды убивать своих товарищей?
Майор решил, что Жорик у него в руках, и позволил себе снисходительный тон.
– Как зачем? Ты почувствовал, что мы наступаем тебе на пятки, и избавился от свидетелей. Это ж дураку ясно. Так ты признаешь свою вину?
Привольнов искренне возмутился:
– Да вы что, мужики, вы же меня под вышку подводите! Конечно же, я ни в чем не признаюсь!
Следователь несколько мгновений сидел с недовольным видом, барабаня пальцами по столу, потом произнес:
– Хорошо, тогда будем говорить по-другому. Попробуем провести опознание. – Майор резко встал и вышел за дверь.
Привольнов остался в компании двух конвоиров и капитана Лысенко. Конвоиры скучали, развалившись на стульях; сидевший за соседним столом капитан с задумчивым видом изучал лицо Привольнова.
– Ты бы не артачился, Георгий, – в конце концов мягко заговорил он. – Совершил преступление, сумей ответить за него.
Жорик активно воспротивился:
– Мне не за что отвечать, товарищ капитан. Я ни в чем не виноват.
Лысенко вместе со стулом пододвинулся к Привольнову.
– Ладно, ладно, Жорик, не дури, – капитан был сама доброжелательность. – Сознайся. Оформить тебе явку с повинной мы не сможем, поскольку тебя ОМОН брал, а вот чистосердечное признание и помощь на суде я тебе гарантирую. Получишь минимальный срок.
– Спасибо за заботу, – сухо сказал Привольнов, – но я на себя чужие грехи брать не буду.
– Как знаешь, – с деланым безразличием произнес капитан. – Я хочу как лучше. Только учти, Жорка, майор мужик крутой, и не таких, как ты, раскалывал. Разозлишь его, он тебя на полную раскрутит. Потом поздно каяться будет.
Привольнов промолчал. Замолк и Лысенко. Пару минут спустя в кабинет вернулся майор. Он ввел четверых мужчин примерно одинакового роста и возраста. Велел им построиться у стены. Затем обратился к Жорику, с интересом наблюдавшему за происходящим:
– Гражданин Привольнов, займите, пожалуйста, любое место среди мужчин.
Поколебавшись, Жорик поднялся, подошел к шеренге и встал в ней вторым справа между пахнущим дешевым табаком крепышом и худосочным мужчиной. Ковалев выглянул за дверь, кому-то что-то сказал, и вскоре в кабинет вошел стройный парень, лет двадцати двух, приятной наружности, одетый в темные брюки и светлую рубашку. Парень чувствовал себя не в своей тарелке и заметно волновался.
– Представьтесь, пожалуйста, – обратился к нему майор.
– Дмитрий Томилин.
Ковалев ободряюще кивнул парню:
– Очень хорошо. Где и кем вы работаете?
